Из моих летописей

Благородный характер не позволял ему подставляться под гон вместе со мной, с моими ушами, и он бродил по лесу, не слыша, а только воображая гон.

Если ему исключительно везло и он вдруг встречал гонного зайца и снова слышал заливистый гон своего любимого Трубача, он так волновался, что руки дрожали, и Василий Иванович большею частью мазал. Иногда от волнения и радости он не сразу мог выстрелить. А пока собирался с духом, заяц успевал скрыться в кустах. Случалось, что и вовсе выстрела не было — так дрожали руки у Брускова.

Но подобная незадача не смущала моего друга. Он подсмеивался над собой и драл сам себя за ухо: ах ты старый ротозей!

Убить зайца было для Василия Ивановича великим торжеством. Но если заяц и уходил в добром здоровье, то Брусков и тут был доволен: «С каким белячугой повидался, покланялся!»

Рассказов и описаний этого чуда потом хватало, по крайней мере, на месяц: как охотник услышал залив Трубача, как этот голос переливался, как силен был лай — чуть ли не все сосны и ели дрожали от этой силы; как Василий Иванович угадал, где побежит зверь: как заяц — белый, что твоя лебедь! — замелькал в кустах… Подробно описывался и выстрел: как дрожали руки, как приложился — целил, целил… Бац! — а он бежит… Из второго бац! — а он в кустах… Летел зверь, что самолет! Поди попади! А тут еще ему на счастье дед-ротозей, какому и подавно не попасть!

Если ни убить зайца, ни поглядеть на него не доводилось, Брусков не расстраивался: ни жадности, ни зависти он не знал.

Дороже всего было то, что ведь это его Трубач гонит отлично, из-под его Трубача взят гляди-кась какой красавец беляк!

Недальний выстрел Брусков слышал и торопился «приспеть» к чужой удаче, порадоваться ей.

— Проздравляю с победой! Зверя повалить, что сто рублей найтить! — говорил он, торжествуя, как будто сам он нашел не его рублей, а подлинное золотое счастье.

Любил Брусков рассказывать про свою охоту на лисиц. Вот как он говорил:

— У нашей деревни поля сильно велики. И ходят там по зиме лисы, мыша ловят — больше, где стога да соломы ометы.

А лесочки наши не особо большие — всё по оврагам, по вершинам да отвершкам — дуб, березка, осинка, ну и орешник. Орехов годом родится — страсть! По этим верхам да буеракам, известное дело, лисицам — житуха. Изделают норь в самой-то непролази, в орешнике — так и черт не сыщет! В феврале месяце у них, у лисиц-то, гульба-свадебки. Тут они почем зря по полям шляются. Пробежит одна, надо быть сука, а за ней тем следом, гляди-кась, кобели шпарят.

Вот, взял я утречком ружье, покатил на лыжах в поля. А снег-то вьюги-метели передули, уложили, чисто тебе мостовую намостили. Лыжи тебя так и несут, так и мчат!

Я, конешное дело, не вылазил на чистоту, на голое поле, прокрадался вдоль лесу, вдоль опушечки, за кустовьем мастеровался. Глядь — по полю, чуть видно, далече, лисица сыплет! Ближе да ближе, к отвершку жмет. И забегала тута, закрутилась кругами. Ах, стерьва, думаю, мышкует! Гляжу: прыг — да лапами, лапами снег роет… Ага, смотрю, поймала! Опять припустила вдоль оврага, опять зашнырила чего-то туды-сюды меж кустами, нюхала, вертела, да и присела на корточки — хвост распустила, малую нужду справляет. Сука! Стой, думаю, дело будет! А она покрутилась еще да и вильнула в овраг.

Я сейчас — ватник долой, пинжак долой, исподнюю рубаху белую долой. Оделся обратно, а нижнюю-то рубаху поверх всего натянул, спасибо, широкая была. Вырядился в белое да и давай бог ноги на ейный след с обходом, чтоб к засаде встречь следу подойтить. И забрался я в можжевеловый куст у того, значит, отвершка, где мыша поймала. Стал — стою. Ноги за кустом не видать, а тута рубаха белая, шапку в снегу вывалял. Стою, жду. Врешь, думаю, должон кобель прибечь. Стою, поглядываю, еще застыть не успел, а он, друг, идет полем, идет, гляжу, идет! И прямо на сучий следок! Понюхал, верть по следу, как рванет! Во весь кальер лупит, что мой Трубач на следу, только что молча. Гляжу я, глаза расширил — красота какая! Красный зверь ко мне в руки катит! А сердце во мне замирает! Ружье наготове держу, а руки что лихоманка трясет!

Добёг он до сучкиной крутовни, и начало его мотать туды-сюды. Вертых! Вертых! Спешка такая, будто никак нельзя ему ничуть промешкать. И ведь вовсе рядом! Гляжу, как на нем мех горит под солнцем, играет, да как сам кобель на дыбочки становится, да прыгает, да сучкины следочки всё вынюхивает. Вертых — к кусту, круть — к ямке, где мыша рыла. До чего же, пес, поворотлив, ловок!

А сердце у меня совсем заходится, стою — себя не помню, руки ходуном ходят! Ох, стрелять надоть! Приложился тихонько, все боялся: зверь заметит… Да куды! Не до меня приятелю, горячка приспела! Целю, а мушка так тебе и скачет!.. Бац!.. Как сиганет мой кобель вбок, как пошел стегать! А как ни спужался, бес, все равно сучьим следом мчал! Эх, упустил я красу какую! Ну да хоть налюбовался.

Ладно же, пес тебя возьми! Свадьбы сыграете — придете к деревне побираться!

Недели через две кинул я позадь бани мясо — теленок в колхозе сдох. Лисьего следу круг деревни прорва: унюхают — придут!

Спустя три дня пошел проверить: ага, едена моя телятина! А ночи, аккурат, светлые подошли, месяц полный…

Забрался я с вечера в предбанник, вынул из заднего оконца раму со стеклом, — ружье в проеме лежит. Сижу на лавке — в окошко все мне видать, что на ладони. Только б не задремать! На небе ни тучки, месяц на тебя так вот и таращится, а в снегу искорья загораются! Глядишь — и глядеть хочется, до того на свете хорошо!..

Стал я подремывать… Вот забудусь, забудусь — и вдруг опять прохвачусь! Ах ты лихо! Опять спал! Глаза стараюсь шире, шире распялить, а их так и заводит, так и заводит…

Вдруг будто кто в бок кулаком толкнул — враз сон слетел. Глядь в оконце — и глазам не верю: снится, что ли? Гложет лисица мясо мерзлое, прилегла и голову набок, кость ли, жилу ли какую на самый коренной зуб ловит, переесть старается.

Чую: душа с радости трепещется, руки знай трясутся. Целю, а сам себя ругаю: ты, халдей, в немца стрелял, руки не дрожали, а в лисицу — так и затрясло! Остервенись! — сам себе приказал.

Но тута ружье-то ведь на подоконнике лежало, не так его водило, как в поле. И грымнул — что с орудия! Аж самого от окошка отсунуло! Пороху, видать, через меру положил, не пожалел.

Посмотрел в окно: батюшки! Лежит лисица на боку, только хвостиком повиливает! Вот она, удача!

Московское лесное учреждение, где я работал, поручило мне, как наиболее опытному охотнику, «реализовать» лицензию на отстрел лося-быка.

Квартира Брускова могла стать удобным штабом для «лосиной экспедиции». Там был и ночлег, и лошади под боком, и лесники-загонщики. Лоси часто держались вблизи усадьбы лесничества.

Мое предложение приняли и начальство, и инженеры — участники охоты. Однако в назначенный декабрьский день к Брускову из Москвы приехал один я. Это было плохо, но я не удивился: кого-то страшил мороз, кому-то стало сомнительно, кто-то, глядя на других…

Однако откладывать не приходилось: снегу легло уже порядочно, хотя ходьба пока оставалась нетяжелой. Но ведь, того и гляди, навалит снегу — не пролезешь!

Посоветовался я с Брусковым. Из лесников ближних обходов он не нашел ни одного стоящего охотника. Своего Шуру он забраковал: молод! (И оказалось — зря.) Кандидатура в стрелки самого Василия Ивановича стала законной: как-никак охотник, да ведь и недаром на военной службе награжден часами за стрельбу! Лесничий отпускал своего конюха со мной, но вообще к нашей охоте он отнесся с недоверием (москвичи-то не приехали!). И дал он в загон всего двух лесников.

Я не такой тонкий специалист по лосям, чтобы выставить зверя на одного стрелка, но при трех номерах мне много раз удавалась охота. Теперь на два стрелковых номера выгнать лося — это много труднее. И я немного приуныл: удастся ли обложить лосей в таком месте, где легко разобраться, где их ходы хорошо известны?