Человек находит себя

— Я не об этом. Хлопоты ваши…

— Полноте! Какие там хлопоты! — махнула рукой хозяйка. — До войны семья большая была, привыкли к хлопотам. — Она вздохнула и дотронулась до глаз краешком фартука.

Радушие ее тронуло Таню, и она не стала настаивать на своем.

Хозяйку звали Варварой Степановной. От этого имени на Таню сразу повеяло чем-то родным и теплым. Варвара Степановна!.. Это было имя ее матери, которая погибла в самом начале войны.

…Забыв про ранний час, Таня сразу же собралась на фабрику, но Варвара Степановна заявила:

— И не думайте. Голодную не отпущу, и все. И не ссорьтесь лучше со мной, порядок в хозяйстве не нарушайте. С меня этого чудушка довольно, — она кивнула на сына.

Алексей, как бы очнувшись от раздумья, встал, шагнул к двери, сдернул с гвоздя кепку.

— Куда же ты, Алешенька? — спросила Варвара Степановна. — Хоть бы разок вместе со всеми позавтракал. Да и Таню заодно на фабрику проводил бы.

— Пойду, мама. Дело у меня, — бросил он на ходу и, толкнув носком сапога дверь, вышел.

— Вот каждый божий день так, — сокрушенно вздохнула Варвара Степановна и направилась к русской печи. — Вы уж не сердитесь на него, чудной он… но уж зато честный. А с квартирами в поселке в самом деле плоховато, — говорила она, гремя посудой.

Таня хотела помочь Варваре Степановне по хозяйству, но та и слушать не стала:

— Сама, сама управлюсь, не в диковину! Вы лучше в комнаты пройдите, с дедом моим познакомьтесь. Иван Филиппыч! — окликнула она мужа. — Выглянул бы хоть на минутку!

— Повремени, Варюша, бросить никак нельзя — клей…

— Ну, тогда у себя принимай, — сказала Варвара Степановна и повернулась к Тане. — Проходите, Танечка, не стесняйтесь, он у меня дед общественный.

3

«Общественный дед» сидел, склонившись над столом. Из-за высокой спинки стула видна была только шапка седых волос да натянувшаяся на жилистой сухой шее темная лямка фартука. Таня остановилась у порога. В лицо ей пахнуло чудесным знакомым запахом древесной стружки, нагретого дерева, клея, острым ароматом спиртового лака и еще чем-то приятным и теплым, но чем именно, она не могла разобрать.

Здесь была мастерская Ивана Филипповича. В простенке над столом висел портрет Горького в простой липовой раме. Под ним, в рамке поменьше, — какая-то грамота с золотым тиснением. Вся левая стена была завешана скрипками. Они строго блестели коричневым и темно-вишневым лаком. Матовый грунт незаконченных отливал теплой желтизной. И тут же, меж скрипок, висели длинные смычки, издали похожие на шпаги. На другой стене, на светлых сосновых полках разложены были куски дерева: волнистый клен, мелкослойная уральская ель, бруски черного дерева, которое, казалось Тане, обязательно должно пахнуть морем, парусами бригов — романтикой дальних странствий. Здесь же торчали длинные заготовки для смычков из темного фернамбука. За стеклянными дверцами невысокого шкафа виднелись бутылочки и флаконы с лаком всех оттенков — от светлого, как вода, до темного — цвета крепкого чая, и багрового, похожего на старое вино. Обстановку дополнял большой шкаф с книгами. Но самым интересным и необыкновенным в этой комнате Тане показался рабочий стол Ивана Филипповича со множеством непривычного и диковинного инструмента. Здесь были рубаночки самых неожиданных форм и размеров; подпилочки, напоминавшие тончайшие хирургические инструменты; резцы; причудливо изогнутые стамески. Вперемешку с ними лежали детали скрипок: обечайки, шейки с улиткообразными завитками головок, деки…

Таня подошла к столу поближе и… залюбовалась руками Ивана Филипповича. Длинные и узловатые в суставах пальцы его действовали быстро и точно, как пальцы хирурга: ни торопливости, ни лишних движений… Не отрывая глаз от работы, он протягивал руку, и пальцы сами находили на столе нужное, брали инструмент или деталь, пригоняли, подтачивали, смазывали клеем…

Но вот, закончив работу, Иван Филиппович обернулся — теперь можно было и поздороваться. Он глянул на Таню поверх очков совсем еще молодыми глазами. На щеках вспыхнули и погасли морщинки. Густые усы, нависшие над гладко выбритым подбородком, дрогнули.

«Как он похож на Горького!» — подумала Таня, скользнув глазами по портрету в липовой раме.

Иван Филиппович встал и протянул руку.

— Будем знакомы: Иван Соловьев, скрипичный мастер. — Он указал на кресло возле стола. — Располагайтесь…

Таня назвала себя и послушно уселась.

— Вы скрипки чините? — спросила она.

— Да нет, новые делаю, — усмехнувшись, ответил он. — С малых лет деревцем балуюсь.

— И на стене это все вашей работы скрипки?

— Все, что здесь видите, своими руками делал, — с гордостью ответил Иван Филиппович и добавил задумчиво: — Люблю я из деревца душу добывать, чтобы пело по-настоящему. А вы, простите, сами-то по какой специальности?

— Инженер-мебельщик, — ответила Таня, — сюда на фабрику приехала.

— Так-так, значит, мы с вами вроде как бы родственники, — засмеялся Иван Филиппович. — Ну что ж, дел тут у нас на Урале много. Да и край хороший. Прежде-то бывали здесь или нет?

— Всю войну в Новогорске прожила, совсем недалеко от вас.

— Да, километров тридцать… А тут не бывали?

— Не приходилось… Я вас, наверно, Иван Филиппович, от дела отрываю? — вдруг забеспокоилась Таня.

— Ну от дела-то меня ничем не оторвать. Можно ведь и говорить и работать. А сейчас как раз передышка полагается. В пятом часу сегодня поднялся. А почему, думаете? Бессонница? Ничего подобного! Спать могу по двенадцати часов на одном боку.

Иван Филиппович запустил пальцы в свою густую шевелюру.

— Видите? Солома над чердаком начисто повыгорела, а сделано… сущие пустяки! Вот и поторапливаюсь.

— А я время у вас отрываю, — снова сказала Таня, поднимаясь.

— Сидите-сидите! Я ведь совсем не в том смысле…

Иван Филиппович снова склонился над столом. Укрепил в зажимах нижнюю деку скрипки, выбрал циклю и начал снимать с внутренней стороны деки тончайшую, похожую на шелк, стружечку. Таня долго и пристально наблюдала.

Наконец Иван Филиппович промерил толщину деки в нескольких местах каким-то особенным кронциркулем, улыбнулся.

— Вы замечали, наверно, — сказал он, снимая очки и сжимая их в руке, — частенько в пути бывает: сперва идешь — все хороню: и дорога не трудная, и расстояния вроде бы не замечаешь, и поклажа спину не давит. А как дорога к концу пошла, вроде бы уже к месту подходишь — и такое нетерпение вдруг: «Когда ж дойду?» А тут на беду и шажки помельче, и поклажа спину мозолить начала… Думаешь: чуть поднажать — и дома! Вот уж и крылечко показалось, а тебе все еще дальше далекого кажется… Так и у меня: вот-вот, кажется, разгадал секреты звука скрипки, почти дошел — крылечко видать. А еще не дома. Считанные метры остались, а дела сколько! Ведь как хочется открыть до конца да людям успеть передать, чтобы после распорядиться сумели.

Он нацепил очки, еще раз промерил деку и, будто не доверяя кронциркулю, прощупал ее пальцами. Потом склонился ухом к вычищенной деке и провел по ней кончиками пальцев, как бы прислушиваясь к еще неразбуженному голосу будущего инструмента.

Солнечный луч ударил в окно, осветил волосы и лоб старого мастера. В луче засуетились золотые древесные пылинки, а Тане показалось, что это из глаз Ивана Филипповича брызнула струйка света, тоже золотая…

— Вы, наверно, очень любите свое дело, — тихо сказала она.

— А вы свое?

Ответила Таня не сразу. Она закрыла глаза, словно заглядывала внутрь себя, словно спрашивала себя. Потом сказала:

— Трудной была эта любовь…

— А это, знаете, хорошо, когда любовь трудная, — сказал Иван Филиппович, выбирая на столе новую циклю, — у всего трудного корни глубже сидят. Для того и человек живет на земле, что трудного кругом полным-полно, а разобраться, кроме него, некому.

Разговаривая, он продолжал выскабливать деку. От легких, почти прозрачных стружек исходил тонкий и нежный запах.