Рябиновый дождь

— Разве не видишь?.. Ему лес жалко, — объяснил парню его дружок, а тем временем рядом, за спиной Стасиса, снова завыла бензопила.

Вонь стелющегося по земле голубоватого дыма хлынула на него, покрывая все остальные запахи — и острое предсмертное дыхание рябины, и терпкий дух можжевельника, и сладковатый аромат истоптанного багульника.

Пила тарахтела за спиной, тарахтела, и вот, ломая сучья деревьев, грохнулась на землю очередная сосна.

«Ведь убьют, черт бы их побрал, — с опозданием подумал Стасис и, поднявшись, ушел на другой конец делянки. — Спокойнее, браток, спокойнее, — ругал себя и продолжал философствовать: — Кто не ошибается вместе со всеми, тому достается во сто крат больше за каждую собственную ошибку».

Когда с того конца болота донеслись первые выстрелы, Саулюс не выдержал, вскочил, вытащил последнюю сигарету, несколькими затяжками выкурил ее и, одурев от горячего дыма, долго ходил вокруг машины большими и неуверенными шагами захмелевшего человека. Чем дольше топтался он на месте и чем дольше укрощал себя, тем сильнее распирало его желание бросить все к чертям собачьим, прыгнуть в машину и на предельной скорости умчаться с этой по-осеннему умиротворенной и ко всяким невзгодам привычной опушки. Желание бежать было настолько сильное, настолько осязаемое и пугающее, что Саулюс чувствовал, как чешутся ладони, как вздымается грудь и рябит в лихорадочно горящих глазах. Этого желания не могли унять ни выкуренная сигарета, ни пот, застилающий глаза, ни открытый взгляд друга. Саулюсу обязательно нужно было перебеситься, забыться, наконец, схватиться за какую-нибудь тяжелую работу, от которой потом не мог бы поднять руки… Это бешенство накапливалось уже не первый день, поэтому разгоряченный Саулюс шагал как маятник — несколько шагов вперед, несколько назад, не в силах ни победить себя, ни убежать от себя.

Его раздражали молодые рябины, согнутые тяжелыми гроздьями ягод, пожухлые, далеко простирающиеся сухие заросли осоки, бесконечно покорные, будто помятые жизнью, недоросли-березки, гладкая, как вода в тазу, поверхность озера и страшно назойливые, от малейшего дуновения ветерка шелестящие камыши. Целую неделю он ждал плохой погоды, призывал бурю, ливень, но солнце по-летнему било в сухие, зудящие от бессонницы глаза и заставляло сбрасывать все теплые вещи.

Но больше всего Саулюса бесил тихий и равнодушный к его злости шофер второй машины. Он с яростью наблюдал, как Йонас, усевшись на вытащенном из салона машины сиденье, подперев спиной высыхающую сосну, вяжет большой шерстяной носок и, шевеля губами, считает петли.

«Прежде на мужчину был похож, — ругался про себя Саулюс, — а теперь — гнилая баба!» — с трудом сдерживался, чтобы не выматериться, и громко отплевывался, сунув сигарету горящим концом в рот.

Такое даже в кино не увидишь: угловатая шоферская кепка, сдвинутая на лысеющий затылок, модная кожаная куртка, глухие карманы, сапоги, галифе, папироса в зубах и бабушкины спицы в заскорузлых руках. Чего доброго, он и детей рожать может!..

— Тьфу!

Снова грохнул одиночный выстрел.

— Вот это припекает, — ничего не видел и не слышал сосед.

Поглядев по сторонам, он сбросил куртку, размял занемевшие суставы и снова взялся за дело: уткнулся носом в вязание. Так и просидел до вечера. А потом ни с того ни с сего спросил:

— Ты обувь какого размера носишь?

— Шестнадцатого калибра, — Саулюс напрашивался на ссору.

— Я серьезно, — спокойно сказал товарищ.

— Сорок четвертый.

— Как раз, — обрадовался тот. — Моему сыну только четырнадцать, а нога покрупнее твоей. Видать, еще будет расти, слон.

Даже самый отъявленный ворчун не смог бы придраться к этим словам.

На захиревшей сосне застучал дятел. Над болотом собирались стаи больших и маленьких птиц. Они летали низко над землей, перевертывались в воздухе, то собираясь в черные, грозные тучи, то снова исчезая в ослепительных лучах солнца. Где-то совсем недалеко пищала больная птаха. Монотонный, взывающий о помощи голос усиливал тревогу Саулюса. Он выискивал взглядом несчастную птичку, желая помочь ей, а в действительности сам ждал помощи — неизвестно откуда — и не мог дождаться.

— Может, не поленишься? — напомнил сосед.

— Чего?

— Ботинок скинуть. Видишь, мне пора петли спускать, боюсь, как бы не укоротить. Примерить надо, а свой я вряд ли так легко стащу.

— Знаешь, Йонас, пропадите вы пропадом со своими носками, с утиными охотами и со всеми святыми! — наконец прорвало Саулюса. — И не крутите мне мозги! — Отойдя в сторону, растянулся во весь рост на мху и попытался представить, чем теперь занимается жена, но вместо нее перед глазами вставало волевое лицо радушно настроенного шефа, не позволяющее ни злиться, ни тем более возражать ему.

— Ты видишь? — словно наяву тычет он пальцем в сторону окна, поспешно засовывая в ящик стола кипу бумаг. — Ты только посмотри!

— Уже насмотрелся, — неохотно возражает Саулюс.

— Ну и как?

— Нормально.

— Я тебя еще не такому научу! Если перистые облака раскисают и расползаются по всему небу, значит, хорошая погода только устанавливается.

— А что синоптики обещают? — со слабой надеждой спрашивает Саулюс.

— Я же тебе объяснял: если радио объявило, что ожидается дождь, зонты брать не стоит. Да, возьми у секретарши деньги. Там хватит на все. Сдачи не надо.

— Но, товарищ Моцкус…

— Я все понимаю: в начале самостоятельной жизни каждая копейка на счету.

— Я не поэтому… — Саулюс чувствует, что проиграет едва начатый спор, однако как умеет, так и защищается: — Вы сами понимаете.

— Не на Луне живу, но квартирку ты вне очереди получил? Получил. Чего же еще хочешь? — атакует директор.

— Большое спасибо, но у меня другое…

— Спальный гарнитурчик требуется?

— У меня все есть.

— Знаешь, скромность скромностью, однако теперь и шофера должны жить красиво. Должны! Но ты, мальчик, еще меня не знаешь: твоя комсомольская свадьба — только прелюдия. Если поладим, мы вместе с профсоюзом еще не такие крестины твоему будущему сыну закатим. Все оборванцы посинеют от зависти. Но и ты не зевай, — обнимает словно приятеля, водит по кабинету и немного вольничает: — Не жди, чтобы я и это дело на свои плечи взвалил… Не советую!

Саулюс краснеет, будто ученик, впервые увидевший неприличную фотографию, и сам пугается своих слов:

— Этому меня учить уже не надо, только все поездки да поездки — к жене подойти некогда, — объясняет наконец, почему он ломается, и смело смотрит на Моцкуса.

— А ты в будни, наскоком… Увидишь, какой пролетарий получится… Не нарадуешься! А может, тебе командировку на несколько дней выписать?

— Ну что вы, товарищ директор…

— Напрасно скромничаешь — пригодится. Кроме того, небольшая просьба: заглянешь ко мне домой, не забудь резиновые сапоги в багажник бросить. Ружье возьми. А теперь — отправляйся, меня тут одна внеплановая работенка дожидается. Отсижу часы — позвоню.

Вот и все. Кажется, ничего больше не сказал и голоса не повысил, а я тут же согласился. Даже Грасе соврал, что в командировку уезжаю, — Саулюсу казалось, что он в чем-то испачкался. Захотелось выбраться из этой липкой тины и как следует умыться в холодной озерной воде, но он лежал на животе, задрав ноги кверху, и смотрел, как сосед, зажав в развилине дерева до блеска начищенный сапог, даже посинев от натуги, стаскивает его с ноги. Наконец сапог поддался. Стянув обувь, Йонас придирчиво осмотрел дыры в портянке и повесил ее сушиться на куст. Потом уселся примерять носок и, вытирая рукавом пот, ворчал:

— Так и знал — слишком длинный. Опять придется на палец снимать. И загиб не там получился, чтоб тебе сдохнуть…

У Саулюса больше не было сил ни смотреть, ни слушать, он вскочил и не оборачиваясь направился в лес. Шел, не зная, куда и зачем, пинал ржавые консервные банки, топтал щедро росшие мухоморы, а в душе все сильнее закипала злость. От глупой, необъяснимой ярости в голове роились путаные мысли. Клейкие паутинки липли к лицу, цеплялись за ресницы, щекотали за ушами и раздражали еще сильнее. Деревьев вокруг становилось все меньше, их стволы — все тоньше. Наконец под ногами захлюпала вода. Надо было возвращаться, но Саулюс стоял и с огромным удовольствием чувствовал, как в летние туфли просачивается прохладная, щекочущая подошвы болотная влага.