Свет над землёй

— Смеялся, ей-богу, смеялся! — крикнула Ирина и, как ребенок, захлопала в ладоши.

— Ну вот, мы с тобой совсем нечаянно сделали доброе дело, — рассудительно заговорил Сергей, выходя на берег и подавая руку Ирине. — Был заяц в беде, и уже нет ни беды, ни зайца.

— То-то сколько радости у него! — Ирина расплетала толстую намокшую косу, а вода стекала и по плечам, и по смуглой спине с полоской загара, и по зеленым сильно прилипшим к телу трусикам. — Сережа, я смотрела на него, и мне казалось, что он все, все понимает, а только сказать не может… И ты думаешь, отчего он остановился и так посмотрел на нас, еще шевельнул губой, и только тогда уже убежал? Прощался и благодарил…

— Возможно. — Сергей толкнул ногой копну.

— Сережа, давай сядем на копну и уплывем — далеко, далеко!

Сергей посмотрел на бушующую реку, погладил пальцами свои мокрые брови, как бы раздумывая над тем, можно ли уплыть на копне.

— Уплыть бы и можно. — Он смотрел на стройное, порозовевшее от холодной воды тело Ирины. — Но боюсь: копна нас не удержит… Лучше посидим на этом горячем песочке, отогреемся и поплывем обратно. Смотри, где куст боярышника, — далеко нас унесла вода.

Они сели на мелкий, приятно обжигающий тело песок, а копна тихонько отошла от берега, покружилась на месте и поплыла.

— Сережа, — Ирина привычным движением пальцев перебирала и заплетала косу, — когда я увидела в его испуганных глазах слезы, знаешь, о ком я подумала?

— Не знаю.

— О Соне.

— Странно…

— Веришь, Сережа, она чем-то похожа на этого зайца.

Сергей рассмеялся.

— А ты не смейся. — Она закручивала косу на голове, выгнув назад руки. — Соня несчастная, и мне ее жалко. Вчера она была у меня на дежурстве. Грустная, а в глазах слезы. Сказала, что с Виктором Грачевым не поедет.

— Почему?

— Смеется он над ней. — Ирина пришпилила косу и стала чертить пальцем линию на песке. — Это же не любовь, а одна насмешка. То обещал жениться и увезти с собой как порядочный, а теперь уже за другой бегает…

— Это в его манере.

— Бедная Соня!.. — Ирина загребла ладонью песок и тонкой струйкой рассыпала его по ноге — песчинки подпрыгивали и покрывали тело тонким серым слоем. — Рассказывает мне, а в глазах горе…

— Кого же Виктор завлекает?

— Нашел какую-то красавицу в Родниковской, — неохотно ответила Ирина, продолжая рассыпать песок. — Ты завтра поедешь в Родниковскую, вот и узнай, кто она такая…

— У меня там и без этого дела много.

— Сережа, а ты поговори с Виктором, — доверчиво заглядывая Сергею в глаза, сказала Ирина. — Как друг его.

— Эх, Иринушка, что с ним говорить! Дружба у нас что-то не клеится — на разных языках говорим.

— Хоть постыди его. — Ирина сжала в кулаке песок. — А то я с ним сама поговорю… по-своему, по-бабьему…

— И характер же у тебя!

— А какой у меня характер? — живо спросила Ирина, играя озорными глазами. — Говори: какой характер? Чего ж молчишь?

— В реку бросаешься без позволения. Волей-неволей и мне пришлось плыть… Раньше, когда ты была девушкой, этого я за тобой не замечал.

— Так то я была девушка!

— Я говорил, не плыви, а ты поплыла… Разве так жена поступает?

— Ой, Сережа, как тебе не стыдно! — Ирина жарко покраснела. — Это ж какой случай! Если б ты мне всерьез так сказал… А ты же шутишь? Да?

— Ну конечно, шучу. — Сергей положил руку на ее горячее от солнца плечо. — А вообще ты самонравная… Но суть не в этом. Скажи Соне, что мы ее в беде не оставим… Ну, а как Семен? Дает тебе отпуск?

— Я еще не говорила ему.

— Скажи… Проси две недели… В Родниковской проведу собрание — и можно ехать в Москву…

— В крайисполком еще раз не поедешь?

Сергей обнял свои голые колени, сгорбился и, глядя на быстрое течение реки, задумчиво проговорил:

— Я дважды там был, докладывал, ознакомил… Хвалят, одобряют, но никто не наберется смелости… Поглядывают на Москву… Беседовал и с Бойченко — тоже обещал писать в Москву… А почему сами не можем решить?!

— Значит, дело особое, важное…

— Да, и особое, и важное… Преобразование природы, реконструкция станиц, электрификация. Степь решили украсить лесами, водоемами, станицы обновить! — Сергей с, хрустом в коленях поднялся, расправил мускулистые руки и сказал: — Ну поплывем, а то и курить хочется, да и поздно уже…

Вскоре они были на том берегу.

3

Еще засветло у станичного Совета было людно и шумно. Подкатывал, весь в пыли, грузовик, и первыми из кузова выскакивали мужчины, а за ними, подбирая подолы юбок, со смехом и криком слезали женщины. «Подсобите, окаянные!» — «Эй, кум, дайте ж вашу руку!» — «Хоть сразу две!» — «А Глаша какая тяжелая!» — «Эй ты, здоровило, обниматься нельзя!» — «Держите меня!» Шутки и веселые возгласы долго разносились по площади. Подлетала к самому крыльцу тачанка, кучер осаживал горячих, в мыле, коней, и приезжие, важно сойдя на землю, отряхивали рубашки, картузы и направлялись в Совет. Гремела по улице линейка, и слышался хор высоких и дружных голосов, — очевидно, какая-то делегация нарочно въезжала на площадь с песней.

Гостей встречал председатель Родниковского стансовета Никита Никитич Андриянов, худощавый старик в сером костюме и при галстуке, — и костюм, и галстук он купил еще в прошлом году и надевал их только в особенных случаях. Вид у него был важный, взгляд маленьких слезливых глаз озабоченно-ласковый. Стоял он у подъезда; его лысая голова была смазана каким-то жиром, отчего редкие волоски прилипли к темени и блестели. Поглаживая куце подрезанную бородку, Никита Никитич хозяйским взглядом посматривал на приезжих, одинаково приветливо улыбался и прибывшим в грузовике, в тачанке и какому-нибудь верховому, незаметно подъехавшему к Совету, как бы говоря этой улыбкой, что он, председатель стансовета, очень обрадован, и тут же, желая показать свое уменье встречать гостей, для всех находил самые вежливые слова.

Подъехали на грузовике беломечетинцы, и Никита Никитич уже поднял руку и крикнул:

— Здорово булы, орлы Белой Мечети!

— Доброго здоровья, Никита Никитич! Мы не опоздали?

— В самый раз! Подходите, добрые люди, к столу, запишем мы вас по имени и отчеству.

— Это что же, к своей станице нас припишите?

— На время. На один вечерок.

— На один — можно.

И тут Никита Никитич с особенно сладкой улыбкой пожимал руки тем, кто подходил к столу, говоря при этом: «Только на один вечерок». Если попадалась женская рука, Никита Никитич слегка наклонял седую голову и, блестя жирно смазанной лысиной, добавлял: «А вас, гражданочка, можно приписать и навсегда». Молодой статной казачке Никита Никитич хотел сказать что-то совсем уже ласковое, но тут появилась еще одна тачанка, и Никита Никитич оставил на время и молодую казачку, и всю беломечетинскую делегацию. Подымая руку и этим показывая, что дальше ехать некуда, он сказал:

— Добро пожаловать, краснокаменцы!

— Спасибо за привет да за ласку!

— Никита Никитич все молодеет!

— Голова!

— Хоть и лысая, а голова бедовая!

— А сено у тебя есть для лошадей?

— Все найдется… Сперва идите к столу, произведем запись, узнаем, откуда прибыли и что вы есть за люди, а тогда и о фураже и о прочем поговорим…

— В клубе будем заседать?

— Если поместимся — можно и в клубе.

— А Сергей Тимофеевич прибыл?

— Поджидаем…

— А ну, какой он доклад изделает?

— Пусть какой хочет, а только я с ним сегодня буду ругаться.

— Запишите Гордея Афанасьевича в прения!

— А я без прений… Мне самому кредиты нужны, а он у меня денег просит.

— Да не у тебя, а у колхоза.

— Все одно!

— Послушай, Никита Никитич, какой именно я выдвигаю тезис. Я не против садов, лесов, водопроводов и там разного удобства. Но сперва надо меня снабдить грузовиками. Моему колхозу крайне нужны автомашины. Я не Гордей Афанасьевич — денег не пожалею! Но не так давно прихожу к Сергею Тимофеевичу и говорю: «Деньги мне не жалко, но обрати внимание…»