Свет над землёй

— Все?

— Да! И вы бы послушали, как о ней говорили коммунисты!

Дорога спускалась в ложбину, в самой низине стеклом блестела речонка Родники. К ней спускался табун коней, — табунщик далеко отстал от них. Кондратьев любовался зеленым пологом пастбища. Илья тоже смотрел на открывавшуюся, давно ему знакомую низину, по которой ехал этой ночью, но не видел ни табунов, ни блеска речонки, ни стожков свежесложенного сена, — перед ним стояла Татьяна.

10

Эту ночь не спалось Татьяне: много и с тревогой думала она о вчерашнем разговоре с Ильей, и о своем вдовьем горе, и о Григории, который должен был прийти в эту ночь со степи и почему-то не пришел… Уснула только на заре. Проснулась от песни, которую не пел, а мурлыкал в палисаднике под окном ее сын. В нижней рубашке, с голыми до плеч руками, с косами цвета овсяной соломы, спадавшими ей на грудь и на спину, она перегнулась через подоконник, подняла мальчика и начала с ненасытной жадностью целовать и его щеки, и нос, и глаза. Мишутка был не рад такой ласке, — отнятый от увлекательного занятия, он дулся на мать, отбивался руками. Татьяна приподняла его и вдруг впервые увидела в рассерженном, надутом лице сына знакомые черты: именно сейчас, в это утро, Мишутка был так похож на отца, что Татьяна даже рассмеялась: «Как же я этого раньше не замечала? Ну копия, весь в Андрея! И серые большие глаза с чуть заметным налетом голубизны, и ровный нос с резким вырезом ноздрей, и вихорок в чубе, и даже ямка на подбородке, округлые мочки маленьких твердых ушей — все, все как у Андрея!»

— Михаил Андреевич, — с напускной серьезностью заговорила Татьяна, — ты чего сегодня такой серьезный?

— Мамка, а ты меня не трогай, — взбираясь на подоконник, сказал Мишутка. — Погляди за окно: что там у меня делается? Дом построил, самый наисправдишний…

Мишутка снова проворно вылез за окно, а Татьяна тяжело вздохнула и села на кровать. «Боже мой, — подумала она, с грустью глядя в сад, на позолоченные солнцем листья, — да у него и голос, как у Андрея! Андрюша, Андрюша, вот какой у тебя сын растет…» Руки сами потянулись к косе, пальцы привычно перебирали толстые пряди, сплетая их, а в памяти сами по себе воскресали далекие и уже, казалось, давно забытые картины…

Помнится, и хорошо помнится, та светлая ночь июля. Вот так же настежь было распахнуто окно и листья на деревьях дрожали и поблескивали, только не солнце, а луна тогда смотрела в палисадник. Татьяна была на гулянье, и ей так хотелось остаться вдвоем с Андреем. Илья Стегачев всегда неотступно следовал за ними. И как ни старались Татьяна и Андрей избавиться от неприятного соседства, как ни прятались и как ни изловчались, а Илья не отходил от них. Тогда Татьяна стала жаловаться на усталость, попрощалась с обоими за руку и убежала домой.

Не раздеваясь и с трудом переводя дыхание, она упала на кровать, чувствуя, как жаром охватило ее щеки. Вошла мать в белой ночной сорочке, постояла, как привидение, у кровати, тихонько спросила: «Танюша, ты одна?» — и, не дождавшись ответа, ушла. Татьяну душил смех, к горлу подкатывались обидные слезы, а сердце билось так часто и сильно, что отстуки его она слышал в висках и в прожилках шеи…

Долго лежала и прислушивалась, а Андрей все не приходил. Где-то скрипнула калитка, — очевидно, телок чесал спину, в саду билась крыльями о листья сова или какая другая птица. Издалека долетала песня, — видимо девушки ушли в конец улицы, на берег речки. Одиноко залаяла собака. Затем стало совсем тихо и послышались у двора шаги. Татьяна подбежала к окну и замерла: мимо двора проходили Андрей и Илья, и Татьяна, затаив дыхание, слышала их разговор:

— Ну, Илюша, до свидания.

— Может, и мы пойдем к реке?

— Что-то неохота… Лучше спать!

— Кого ты обмалываешь, Андрей? Знаю, что пойдешь не домой, а к ней.

— Да ты что!

— Ну иди, шут с тобой.

Они разошлись в разные стороны, и опять послышались неторопливые шаги… «Неужели не придет?» Она сжала на груди руки и отошла от окна, и вдруг ее сердце замерло: резко и сильно треснул плетень, точно на него наехало колесо, зашевелился бурьян в саду, и в окне появилась голова Андрея:

— Танюша, где ты?

Не видя ничего перед собой, она протянула к нему руки и, как слепая, подошла к окну; он поднял ее легко, как пушинку, и унес в сад… Это было в последние каникулы, а осенью они уехали в Ставрополь оканчивать сельскохозяйственный институт. С ними уехал и Илья, молчаливый и злой, — он учился в том же городе, только не в институте, а в партийной школе. Он и после этого часто встречался с Татьяной, смотрел на нее тем же влюбленным, ласковым взглядом и как-то раз на вечере в клубе сказал: «Что бы ты ни делала со мной, выбросить тебя из сердца не могу и никого, кроме тебя, любить не буду».

Татьяна смеялась и не верила этим словам. Да и зачем ей нужно было верить? Она уже считалась женой Андрея Нецветова и была счастлива. Но недолго длилось это счастье. Зимой они начали работать в совхозе, весной родился у Татьяны сын — радость, какой она еще никогда не переживала, а вслед за этой радостью пришло и горе: в июне Андрей ушел на войну. Татьяна приехала с ребенком к родным, стала работать в колхозе, вступила в партию и тут, вот в этой комнате и на этой кровати, выплакала все слезы по мужу и испытала страшное вдовье горе… Илья тоже был на фронте и, узнав о гибели Андрея Нецветова, писал Татьяне часто и помногу, но она не читала его писем, складывая неразорванные конверты в печурку.

— Маманя! — что есть силы закричал Мишутка, взбираясь на подоконник. — Ой, маманя, кажись, папка приехал на лехковике!

Татьяна вздрогнула — так неожиданна была радость мальчика; она еще мысленно находилась с мужем, и в эту секунду ей почудилось, что Андрей и в самом деле приехал, — все вокруг нее точно пошатнулось, а потом снова стало на место. Мишутка побежал на улицу и у калитки остановился.

— Это не папка, а дядя Илюша, — сказал он невесело.

У ворот всхрапнул и умолк мотор, послышались мужские голоса.

Пока приезжие разговаривали с Мишуткой, Татьяна наскоро оделась, кое-как закрутила на голове косу, сполоснула лицо, горевшее румянцем, мимоходом взглянула в зеркальце и пошла встречать гостей.

11

Настроение у Ильи было не то чтобы неважное, а просто плохое, какое бывает только у человека, чувствующего, но не понимающего своей вины. «Тьфу, чертовщина какая, в чем же я, в самом деле, виноват?» — задавал он себе вопрос и не находил ответа, а сердце болело, нет, не болело, а неприятно ныло.

Кондратьев хорошо знал его отношение к Татьяне, и поэтому Илье не хотелось принимать участия в предстоящем разговоре, но как от этого уйти, не мог придумать. Чтобы хоть как-нибудь скрыть свое волнение и в глазах Татьяны показаться веселым, Илья еще за воротами схватил подвернувшегося под руку Мишутку и понес во двор. Он готов был расцеловать оторопевшего мальчугана, делая при этом вид, что вовсе не замечает стоявшую на крылечко Татьяну.

Между тем Кондратьев оправлял под поясом рубашку и входил в калитку так запросто, как входят в свой двор хозяева, — даже взглянул на небогатое подворье, как бы желая убедиться, все ли здесь на месте. Затем, ужо вблизи крылечка, он изучающе строго посмотрел на хозяйку дома, точно говорил: «Ах, вот ты какая, Татьяна Нецветова! Ничего собой: и статная и красивая, — ну-ка, подойди поближе, дай я на тебя хорошенько посмотрю».

— Здравствуй, Татьяна, — сказал он, протягивая руку. — Принимай гостей.

— Милости прошу, заходите в хату…

— Зачем же в хату? — возразил Кондратьев, поглядывая на палисадник. — Какие у вас славные вишни, вот и посидим в холодке.

— А все же чайку я согрею, — сказала Татьяна. — Николай Петрович, вы любите чай с вишнями?

— Люблю и с вишнями и без вишен.

После этих слов Кондратьев снова посмотрел на Татьяну с таким очевидным пристрастием, что в прищуренных глазах его можно было читать: «Так, так, вижу, что хозяйка ты хорошая, гостеприимная, а вот какие у тебя есть другие способности — еще ничего мне не видно». Татьяна поймала его взгляд, подумала: «И чего он на меня так смотрят?»