Грозное лето

Так, по крайней мере, думали Орановский и Леонтьев и понимающе переглядывались меж собой и ждали, что скажет главнокомандующий, Жилинский, уязвленный и униженный еще более, чем они.

Но Жилинский молчал. Жилинский был вполне согласен со всем, что Нокс сказал об Орановском, Леонтьеве, и особенно Ренненкампфе, и не был лишь согласен, что слова Нокса в равной мере относятся к нему, главнокомандующему фронтом. Более того: он даже внутренне надеялся, что Нокс наверное же теперь поможет ему избавиться от такого болтливого начальника штаба и от такого спесивого генерал-квартирмейстера, в первую очередь ответственных за положение дел у Самсонова, ибо именно они верили Ренненкампфу безоговорочно, а Леонтьев вообще ведет себя в штабе как представитель Ренненкампфа, всячески защищая его и выгораживая, а не как генерал-квартирмейстер, обязанный первым заставить Ренненкампфа действовать так, как ему приказано.

Единственно, о чем сейчас пожалел Жилинский, — так это о том, что не заменил Самсонова, хотя великий князь дал на это свое согласие. Но… «Но теперь поздно говорить об этом. Теперь следует сделать все, чтобы помочь Самсонову и его армии».

— Соберите военный совет. На нем и решим, что можно еще сделать, чтобы помочь второй армии. Капитана Орлова верните. Он мне будет нужен.

Он умолчал о том, что Орлов, коему великий князь благоволит, может пригодиться на случай, если потребуется отправлять в ставку реляцию о неудачах второй армии. Орлов — объективный младший офицер — был у Ренненкампфа, все видел своими глазами и слышал своими ушами и конечно же еще и устно распишет великому князю все как по нотам, тем более что за словом в карман не полезет, а великий князь на него не наорет: донской офицер все же.

На этом ночное бдение, первое за все время, было закончено, и все отправились спать.

…И не уснул Жилинский, тоже впервые с начала войны, а ходил по комнатам своей квартиры, переставлял с места на место то стулья с высоченными спинками, то бутылки с сельтерской, или чернильницу на столе поправлял, или папки трогал бледной рукой и все думал, думал: как отвратить беду от Самсонова, от себя и что предпринять: приказать ли Благовещенскому и Душкевичу контратаковать противника, пока Мартос и Клюев отведут свои корпуса в безопасное место, к границе, или сейчас же приказать Самсонову начать общий отход? Но что скажет великий князь, царь и как к этому отнесутся союзники? Ведь все так уверены, что дела в Восточной Пруссии идут превосходно, и вдруг…

И позвонил в штаб дежурному офицеру.

— Барановичи… К телефону — генерала Янушкевича. Ко мне на квартиру, — приказал он негромко и даже робко, будто Янушкевич спал рядом и он не хотел испугать его своим грубым голосом.

Связь со ставкой была хорошая, и вскоре у телефона послышался заспанный голос Янушкевича:

— Что случилось, Яков Григорьевич, что вы звоните в такую рань? Вернее — в такую глухую ночь?

— Армия Самсонова находится в критическом состоянии, ваше превосходительство, — официально ответил Жилинский. — Обнажен и левый ее фланг, Артамонов отступил даже за Сольдау. Я полагаю, что ее следует отвести к границе, дабы не дать противнику окружить Мартоса и Клюева, а приведя в порядок, снова перейти в наступление. Но я решил прежде испросить у вас надлежащего волеизъявления.

Янушкевич некоторое время молчал, потом спросил немного растерянно:

— Вы прямо огорошили меня, Яков Григорьевич. Армия Самсонова все время наступала… Неужели нет выхода и надо отступать? А что делает Ренненкампф?

— Прохлаждается. Идет черепашьим шагом, по пять верст в сутки. Вместо сорока — пятидесяти, как ходит противник.

Янушкевич опять помолчал и спросил:

— Его высочество будет поражен, и, право, я не знаю, как ему и докладывать, когда он соблаговолит встать… А нельзя ли заставить все же Благовещенского и Артамонова контратаковать противника и тем дать Ренненкампфу время для выхода в тыл Гинденбургу? По нашим расчетам, он, Гинденбург, должен уже быть за Вислой. Как же случилось, что он атаковал Самсонова еще и на левом его фланге? Его высочество убежден, что вы исправили положение на правом фланге, а у вас еще и левый прорван.

Теперь Жилинский некоторое время помолчал, не зная, как лучше ответить, но потом решился сказать:

— Ренненкампф оказался лжецом, когда утверждал, что противник бежит. И подлецом в одно и то же время. Исказил мою директиву об обложении Кенигсберга двумя корпусами с тем, чтобы остальные два двинуть в преследование противника, и задержал всю армию до поры, видите ли, когда обложение Кенигсберга будет закончено. Его надобно устранить от командования армией, о чем я тоже покорнейше прошу доложить его высочеству. Майор Нокс вообще требует судить всех: Артамонова, Благовещенского, Ренненкампфа. Он поехал к вам.

Янушкевич замялся и неуверенно сказал:

— Гм. Но вы же знаете, Яков Григорьевич, что подобное зависит не только от его высочества. Ренненкампф — герой Гумбинена, и его удаление с поста Петербург не поймет. Но я непременно доложу, как только его высочество начнет занятия в штабе… А вы что решили?

— Утром решим на военном совете. Полагаю, что ваш совет контратаковать противника можно попытаться исполнить. Если ничего не получится, я прикажу Самсонову начать общее отступление. Но он без моего позволения снял аппарат прямой связи, так что придется отдавать приказ по искровому телеграфу, что противник перехватит определенно.

И Янушкевич умолк надолго, так что Жилинский уже подумал, что разговор прекратился, но тут Янушкевич сказал:

— О вашем постановлении на военном совете поставьте меня в известность немедленно. После того, как я доложу его высочеству о нашем разговоре, я тоже немедленно вам позвоню. Ах, Яков Григорьевич, какие ужасные вещи вы сообщили! — горестно воскликнул он, и разговор прекратился.

Жилинский сел за стол, обнял голову руками и так остался сидеть.

И не сомкнул глаз всю ночь.

Янушкевич утром не звонил. И к прямому проводу не вызывал. И Жилинский дал последние директивы Ренненкампфу и непосредственно шестому и первому корпусам второй армии: немедленно перейти в наступление самое энергичное и решительное.

Утром приехал Родзянко и с ходу, едва войдя в кабинет Жилинского, густым голосом спросил:

— У вас — несчастье, Яков Григорьевич? С Самсоновым? Я тут с раннего утра, вас поджидал, а вы, оказывается, ушли домой перед рассветом… Здравствуйте и, если не секрет, расскажите, что происходит. Ваши штабные чины ходят как в воду опущенные.

Жилинский был и польщен тем, что к нему пожаловал председатель Государственной думы, и встревожен. К чему бы это? Только что Гучков расспрашивал, выискивал неурядицы на фронте, и вот сам председатель Думы прибыл. Наговорит же всему Петербургу всякой всячины, а ты потом расхлебывай, отговаривайся…

Не любил Жилинский этого всероссийского борова, как его многие называли, ничего хорошего от него не видел, когда был начальником генерального штаба, а, наоборот, видел одни неприятности.

За одно Жилинский уважал Родзянко: за то, что он осмелился сказать в прошлом году царю всю правду о Распутине и порекомендовал гнать его в три шеи подальше от двора и престола, чем приобрел в лице молодой императрицы, как и царя, врага смертельного. Но, как бы там ни было, а его надо было принять, как и положено, и Жилинский сделал вид, что рад такому визиту, вышел далеко из-за стола, поздоровался и довел его до кресла — огромного в своем, не первой свежести, черном сюртуке, а когда усадил, и сам сел в свое кресло с высоченной спинкой и произнес не очень веселым тоном:

— Война, многоуважаемый Михаил Владимирович, а на войне всякое бывает: сегодня — удачи у нас, завтра — у противника, и наоборот… Сражается генерал Самсонов доблестно и истинно геройски, но…

— Но? — уцепился Родзянко. — Терпит поражение? Разбит? Или сей немец — барон Ренненкампф — подличает и не помогает, почивая на лаврах победы при Гумбинене? Говорите, говорите, не стесняйтесь. Я такого наслушался у Иванова, на Юго-Западном, что меня уже ничем не удивишь… Солдаты идут в бой почти босые, так как подметки отваливаются от сапог… Многие идут без винтовок и ждут, пока их доставят с убитых… Командиры гонят солдат в наступление через болота, хотя их можно обойти, в результате чего солдаты увязают в топях по горло, а их в это время засыпают шрапнелью и гранатами австрийские пушки и аэропланы. Мой сын, офицер гвардии его величества, рассказывал, что таким образом их идиот командир погубил тысячи лучших гвардейцев… А раненых как отправляем в тыл? В товарных вагонах, даже без соломы, не говоря уже о матрацах, в грязном окровавленном белье, да еще не перевязываем по нескольку дней… Преступление это, а не забота о доблестном русском воине, доложу я вам. И так и скажу его величеству, когда вернусь в Петербург… Сухомлинова и Евдокимова надо гнать со своих постов и судить.