Грозное лето

Макензен возразил:

— Но, экселенц, мою тридцать шестую дивизию русские совершенно обессилили, поэтому я и попросил Белова помочь мне своей ближней тридцать шестой резервной дивизией.

— Генерал Макензен, выполняйте приказ штаба! Больше я повторять вам этого не буду, а буду строжайше наказывать таких подчиненных, которые любят много говорить о том, что их обессилили. Батальоны на войне не увеличиваются, батальоны на войне уменьшаются, но пополняются ландвером, генерал Макензен. Все! Людендорф был у аппарата!

Он бросил массивную черную трубку, похожую на детский сапожок, так что телефонист еле успел подхватить ее, чтобы она не упала на дощатый пол, и раздраженно сказал Гинденбургу:

— Черт знает что делается… Этого неукрощенного гугенота, Франсуа, еле вытащили из Монтово и заставили атаковать первый корпус русских у Сольдау; Макензен бросил свою тридцать пятую дивизию и с одной тридцать шестой вступил в бой с четвертой дивизией русских, а когда получил под бок — сорвал с марша тридцать шестую дивизию Белова, привлек ландверную бригаду Крамера и еле-еле отбросил русских от Гросс-Бессау и далее — за Бишофсбург. А теперь торгуется с Беловым, кому куда идти, вместо того чтобы преследовать противника, взять Пассенгейм и ударить во фланг тринадцатому корпусу русских. И Белов неизвестно где теперь находится, хотя должен уже быть в Вартенсбурге и идти на Алленштейн. Если бы мы так воевали на западном театре, мы все еще топтались бы на франко-бельгийской границе или перед фортами Льежа, — напомнил он о своих заслугах при штурме крепости Льеж.

Гинденбург молчал и читал ленту телеграфа. Высокий и невозмутимый, в новеньком сером мундире, в начищенной до зеркального блеска медной каске и в длинных лакированных сапогах, он стоял посреди комнаты, как старый пень, раздвинув ноги и слегка выпятив немного отяжелевший в отставке живот, и правой рукой задумчиво держался за подбородок, а в левой держал телеграфную ленту. Он все слышал, что говорил Людендорф Макензену, и спрашивал себя: смог бы он сам так разговаривать с подчиненным генералом? Нет. Так разговаривать может лишь солдафон, опьяненный успехами на западе. И, право, Людендорфу полезнее было бы помолчать о своем геройстве при Льеже: не очень-то и велика награда, «Пур ля Мерите».

Однако не скажешь же ему об этом при всех офицерах штаба? И Гинденбург ничего не сказал. И позавчера ничего не сказал, когда Людендорф буквально сцепился с Франсуа и со всем пылом требовал немедленного наступления его корпуса на Уздау.

Франсуа за словом в карман не лезет и, со свойственной ему горячностью и запальчивостью, мог свободно держаться даже перед самим господом богом, а не только перед Людендорфом, которого считал выскочкой, и сказал:

— Ко мне еще не прибыли десять батарей, в том числе три тяжелых, шесть артиллерийских парков легких, три батальона, что еще болтаются где-то на линии Кенигсберг — Эльбинг. Благоволите лучше приказать начальнику железных дорог Восточной Пруссии генералу Керстену о скорейшей доставке моих орудий. Без них я не могу рисковать атаковать русских.

— Завтра вы должны атаковать Уздау, генерал Франсуа. Более я ничего вам сказать не могу и требую прекратить дискуссию на тему о роли артиллерии в современной войне. Знаем, видели, однако нам некогда ждать, пока вы привезете сюда все кенигсбергские пушки.

Франсуа горячился:

— Но вы же привезли даже осадные пушки, чтобы громить форты Льежа? Почему же я не могу этого сделать, коль иначе русских не сдвинешь с места? Или вы полагаете…

— Я ничего не полагаю. Я не имею времени объясняться с вами, генерал Франсуа, — все более теряя терпение, прервал его Людендорф и категорическим тоном сказал: — Выполняйте приказ: завтра вы должны атаковать русских всей силой. Или я вынужден буду…

Теперь Франсуа прервал его самым бесцеремонным образом и повысил тон сразу до фальцета:

— Как вы смеете так разговаривать со старшим по чину, с генералом от инфантерии? Это — возмутительно, экселенц! — обратился он к Гинденбургу. — Я лучше вас, генерал-майор, — вновь насел он на Людендорфа, — знаю, когда мне следует, а когда не следует наступать и где именно. И прошу, требую не козырять своей осведомленностью и своими познаниями… бригадных порядков, — намекнул он на то, что Людендорф командовал на западе всего лишь бригадой.

Этого Людендорф не мог снести и простить, и не простил потом до конца дней своих, но сейчас топнул ногой так, что пыль взвихрилась из-под его лакированных сапог, и крикнул:

— Молчать, когда с вами говорит начальник штаба армии! Я вам — не Вальдерзее и не привык к вашим гугенотским идиотским визгам! Приказываю выполнять то, что вам велено!

Это было сверх всякой меры, и Франсуа не мог смолчать. С виду как бы успокоившись и согласившись со своим положением, он тем не менее сказал, расставляя слова, как судья при чтении приговора:

— Генерал-майор, повторяю, я незамедлительно напишу рапорт ставке и кайзеру и попрошу их потрудиться внушить вам нечто, что заставит вас вести себя подобающим образом. А пока что я не имею желания продолжать с вами этот дурацкий разговор, — отрезал он так резко, что Людендорф растерялся, умоляюще посмотрел на Гинденбурга: мол, что же это такое, Экселенц? Это война или базар, как русские говорят?

Гинденбург не хотел обидеть ни того, ни другого, тем более что с Франсуа его связывала долгая служба, если не сказать дружба, по Магдебургу, и сказал возможно мягче:

— Быть может, есть смысл подождать полного сосредоточения корпуса, Эрих? К чему рисковать?

— Некогда, некогда, экселенц! — воскликнул Людендорф. — Нет ни одной минуты, ибо Ренненкампф может все же двинуться, и тогда ни о какой атаке Самсонова не может быть и речи, — нетерпеливо возразил Людендорф и бурно заходил взад-вперед возле черного автомобиля.

И Гинденбург почти просительно сказал Франсуа:

— Герман, начинай атаку, мой старый друг. Положение очень серьезно, и иного выхода нет. А тем временем подойдет и вся твоя артиллерия. И не надо ссориться, господа.

Франсуа ответил:

— Хорошо, экселенц. Коль это говорите вы, атакую. Но я начну атаку южнее Уздау, чтобы сбить левофланговый первый корпус русских и устремиться на Нейденбург.

— Атаку вести прямым сообщением на Уздау, — оборвал его Людендорф.

Франсуа сбычился, готовый сказать нечто, что сразу поставило бы все на свое место, но промолчал.

Гинденбург немного завидовал и Людендорфу: истинный немец, да еще обласканный кайзером, да еще успевший испить сладкую чашу радости победы на западе и не терпящий одного слова — «отступление». Немного горяч? Суматошный? Авантюристичный? Черт его знает, быть может, это и хорошо для начальника штаба?

Два дня тому назад, например, он набросился и на него самого, командующего, когда Гинденбург продиктовал телеграмму в ставку: «Решил удерживать позицию двадцатого корпуса, ибо отступление равносильно поражению. Сосредоточение первого армейского корпуса задерживается. Первый резервный и семнадцатый армейские корпуса сосредоточиваются к левому крылу. Настроение решительное, хотя наихудший исход, то есть отступление, не исключен».

Людендорф пришел в ярость и воскликнул:

— Мой бог! Два раза вы употребляете слово «отступление», экселенц. Я вас не понимаю. Кайзер прислал нас с вами не отступать, а атаковать и только атаковать. Любой ценой. Во что бы то ни стало, и изгнать русских из пределов Восточной Пруссии. Шейдемана опасаетесь? Но этот немец не очень торопится догонять нас и торчит возле Летцена без нужды и пользы.

Гинденбург зачеркнул слово «отступление» в последней фразе, однако оставил слова: «Наихудший исход не исключен». Но Людендорф и такого конца телеграммы не хотел слышать, но вынужден был согласиться. Командующий есть командующий, и Людендорф понимал, что всякий раз идти на рожон не было расчета, коль судьбе было угодно поставить их рядом во главе армии. Да, собственно, на рожон и идти-то было особенно нечего, ибо командующий почти всегда соглашался с ним.