Иду над океаном

— Ты должна помочь мне, Аннушка, — сказал он.

Аннушка чуть повела плечиком.

— Ты не смейся, — сказал он, чуть улыбаясь, но очень серьезно. — Это очень важно. То, что произойдет завтра, дело трудное. Ты умный и взрослый человек, Анна. Ты должна спать сегодня. И быть спокойной. Предоставь беспокоиться мне.

Он никогда еще не говорил так много.

— Подумайте, профессор, встаньте… — Она усмехнулась, помедлила и поправилась: — Вернее, лягте на мое место. Подумайте, разве мне возможно быть спокойной? Ведь мне двадцать лет. Я еще ничего не испытала. А вы, вы все испытали.

— Ты будешь красивой женщиной, Анна. Поверь. Но половина дела зависит от тебя.

— Что я могу, профессор! Ну что я могу!

— Разозлиться и захотеть жить! — резко, почти зло сказал он. — Хотеть всего, быть женщиной, быть матерью, хотеть жить.

Гулкий маленький автобус вез их по освещенным улицам города. И городской шум врывался в раскрытые окна машины вместе с ветром. По капоту машины, по ветровому стеклу, по лицам скользили блики. Они молчали. Мария Сергеевна скоро сошла. В дверях она оглянулась на профессора. Тот не видел ее. Он думал о своем.

Несмотря на пережитое сегодня, Мария Сергеевна чувствовала удивительную полноту в душе. Она сама не знала, что это с ней такое. Дома ее ждала Ольга, И между ними возникла тайна, которую нельзя назвать словами. Только что уехал в гостиницу человек, внесший в ее жизнь твердую поступь. А по этому ночному небу, наверно, где-то почти у самых звезд, летел ее Волков. При мысли о нем сердце ее переполнилось тихой светлой радостью и грустью.

Она медленно шла по тротуару, безлюдному на этой улице, и вспоминала. Она представила себе мужа в кабине ночного самолета. И хотя знала, что не он ведет машину, упрямо думала о нем так, точно он держит в руках штурвал.

Любовь к Волкову (она спокойно подумала об этом) приходила к ней постепенно.

Когда прошел тот первый угар неожиданной влюбленности, угар от весны, от предчувствия победы, она, в сущности девчонка, вдруг почувствовала себя гигантом, овеянным славой. Видя неумолимую поступь могущественной армии, она сознавала себя ее частицей. А если честно — то не очень малой частицей. Да, именно это сознание себя не просто человеком, а представителем неудержимой и в то же время гуманной силы и подготовило тот порыв, с которым она ответила Волкову. Потом, спустя некоторое время, она, поумнев и погрустнев, поняла, что Волков поразил ее воображение тем, что все в нем очень соответствовало ее состоянию и ее представлению о том, каким должен быть настоящий мужчина.

А потом — чем выше забирался ее Волков на ту высоту, к которой она по природе своей не могла привыкнуть, — тревога все чаще и чаще беспокоила ее. Ей казалось, что в один прекрасный день все это может кончиться, рухнуть — и пней не останется на том месте в жизни, которое занимали они, Волковы.

…Генерал улетел за границу. Время от времени ей звонил маршал. Спрашивал о самочувствии, шутил по телефону с дочерьми и снова разговаривал с ней, называл ее Машенькой, и она понимала: маршал успокаивал ее и хотел отвлечь от дурных мыслей. Она была ему благодарна.

Волков вернулся как раз в канун Нового года. На другой день они вместе были на даче у маршала.

Стояла мягкая московская зима. Снег не таял, но был влажным, податливым, и на нем оставались темные следы.

Домой они попали поздно, хотя шоссе в этот час было пустынным и старшина водитель вел «Чайку» со скоростью сто километров в час.

Пока Мария Сергеевна вместе с домработницей раздевала дочерей, Волков сидел у себя в кресле и курил.

Когда она, причесанная и одетая на ночь, такая свежая, словно и не провела целый день на ногах, вошла к нему, он грузно повернулся в кресле навстречу и, пока она шла от порога, не отрываясь смотрел на нее. Потом Волков встал и обнял Марию Сергеевну. И она почувствовала в который раз, какой он большой и сильный. Закрыв глаза, ощущала на себе его дыхание — пахнущее хорошим табаком и чуть-чуть отдающее вином. Она так и не раскрыла глаз, спрятав лицо у него на плече…

Немало лет отделяло Волковых от их первой ночи весной сорок пятого — ночи в полусожженном немецком лесу, на пахнущей гарью и землей низкорослой траве среди голых стволов деревьев. Но ничего подобного этой, последней их ночи они не переживали — ни он, ни она. Оба они не спали и с непроходящей остротой ощущали, как тепло одного тела переливается — спокойно и бесконечно — в другое.

Они не разговаривали. Волков, словно при дневном свете, видел близко перед собой сияющие глаза Марии Сергеевны. И сияние их было необыкновенным — они сияли темной глубиной зрачков, заполнивших ее глаза. Ее лицо заострилось, но было спокойным, даже скорее грустным от скорбных складок, пролегших от уголков рта и над прямыми длинными бровями.

Мария Сергеевна, положив ему ладонь на грудь возле горла, не улыбаясь, разглядывала его и не думала ни о чем, кроме того, что видела в нем. Молодым он не был таким красивым и понятным ей, как ей сейчас казалось. Все в нем тогда было для нее словно подаренным на елке. Теперь она знала все морщинки на его тяжелом лице, знала, о чем он думает, и знала, что бывает с его лицом, когда он думает.

Сейчас она жалела, что упустила столько времени, жалела, что все годы их жизни не видела его и не понимала так, как в эту ночь, забывая, что ни пять лет назад, ни год, ни даже за час она не была готова к этому и что сама жизнь, все, что с ними случилось, готовило для нее это прозрение.

Надо было родить двух девочек и увидеть их на его руках, надо было сделать сегодняшнюю операцию, надо было дождаться его сегодня, надо было ждать, когда кончится затянувшаяся вечеринка и потом ехать в темной машине по пустынным влажным от тающего снега улицам столицы и слышать с замиранием сердца его дыхание и надо было так ощущать его присутствие за своей спиной.

Волосы у Натальи были длинными, шелковистыми, упругими и отливали рыжинкой. Наташа в свои семнадцать лет уже знала их прелесть и любила их, они приносили ей много радости и заботы, и даже эти ее заботы были для нее радостными. После ванны она подолгу сушила их и расчесывала перед громадным зеркалом, хмуря бровки и притворно сердясь. Она как-то томительно радостно ощущала их тяжесть, когда чуть закидывала назад голову. И не знала, что это с ней такое.

Может быть, она знала это, но боялась думать так, как подсказывала ей нарождающаяся в ней женщина. Она не любила свое тело — худенькое, узкобедрое. Но что-то подсказывало ей, что пройдет еще немного времени, и ее руки и плечи нальются силой, а худая длинная шея станет стройной и гибкой. Всякий раз, когда она видела себя обнаженной, она смущалась, ей казалось, это стыдно — так разглядывать себя, так чувствовать всю себя — от пяток до макушки, до мороза по коже, но ничего не могла с этим поделать. И почти сознательно затягивала свое одевание. А в последнее время пускалась на маленькую хитрость: когда кто-нибудь мылся в ванне, шум воды был слышен в гостиной, и она не закрывала кранов, и вода с шумом лилась все время, пока Наташа стояла перед зеркалом. Это давало ей возможность выходить из ванной с независимым видом. Но именно это — и блестящие глаза, и взволнованность, и какая-то снисходительность к домашним, особенно к старшей сестре, выдавали ее. И ни для кого почти не было тайны в ее состоянии.

Они были очень похожими — Ольга и Наташа. Но похожесть их строилась как-то странно — если взять отдельно детали — нос, губы, глаза, волосы, фигуру, походку — ничто в Ольге не напоминало Наташу, и наоборот. Но когда они были рядом, сходство их было разительным.

Наталья не хотела обидеть сестру, когда, проходя мимо, небрежно обронила:

— Опять решаем вопрос: быть или не быть?

Ольга сидела за столом в гостиной и что-то вертела в руках. Она подняла взгляд на сестру, и глаза ее недобро сверкнули.