Право на легенду

А в комнате шел умный разговор. И, как всегда, умнее всех говорил Алексей:

— …Это неверная, вредная концепция. Мы знаем, что мир наш сегодня рационален, и мы должны быть деловыми людьми, я подчеркиваю — деловыми, иначе будет банкротство. Экономическое и, если хотите, моральное. Я понимаю — романтика, Дон-Кихоты, мушкетеры и все такое прочее — это очень хорошо, это доброе и светлое детство человечества, и тогда, в детстве, можно было себе это позволить. А сейчас нельзя позволять варварски использовать время, варварски в первую очередь использовать человека.

Ко мне сегодня в министерство парень один приходил, ох какой был героический мужик, прямо носом пахал, только бы куда потрудней да подальше. А время подошло — и хватит. Просится обратно. И я его понимаю, потому что он талантливый геолог, потенциальный ученый. Так как же мы можем использовать его по мелочам? И он тоже понял, что нельзя… Вот говорят — ушел на теплое местечко. На редкость мещанские суждения! Да на этом теплом месте я, например, больше себе крови порчу, чем в поле, но и пользы больше приношу. Вот с этих-то позиций мы и должны рассматривать место человека в обществе. А не с позиций вульгарной романтики!

«Все верно, — подумала Нина, — только скучно очень».

Когда разговаривать надоело, перешли в гостиную. Верхний свет потушили, ужинали по-европейски, без стола — закуски на подоконнике, вино в корзине. Включили магнитофон. Усталый тенор пел лениво, вполголоса, и Нине показалось, что он просто задремал в розовом полумраке.

— Годы тают, как льдинки в ладонях, — сонно сказал, кто-то. — Ох-ох! Грехи наши тяжкие.

Рита вздохнула…

Алексей и два его приятеля читали стихи.

Нина пошла на кухню выключить чайник.

Вот и все… Была девчонка и сплыла. А Павел? Где он сейчас? Как он забавно хвастался сегодня, что умеет жарить шашлык. Как ему не хотелось домой! Он испугался, хотя еще ничего не понял. А она поняла. Она знала, что все свои тридцать лет он ехал сюда, к ней. Приехал и не догадался. Или догадался немного? Догадался, наверное, потому что был таким откровенно храбрым. И уехал. Совсем уехал. От нее.

А завтра… Нина поняла, что будет сейчас реветь. Громко, навзрыд, в голос, как ревут бабы на похоронах. Будет реветь за все, за свою неудавшуюся жизнь, за сегодняшний день, от которого она уже никогда не отделается, будет реветь от ужаса и страха.

За окном послышался звук автомобильной сирены. Нина, едва не выронив чайник, как была с тряпкой в руке, выскочила за калитку.

А за калиткой был обыкновенный вечер.

Она вернулась на веранду, постояла немного в углу, там, где тикали старые медные часы отца, потом накинула кофту и вышла. Сирень обрызгала ее росой. Калитка долго не открывалась. Под фонарем стояли два больших соседских пса, вышли подышать перед сном.

— Годы тают, как льдинки в ладонях, — сказала она. — Слышите, четвероногие? Это Павел Петрович переезжает сейчас шлагбаум у магазина, торопится, едет ко мне и боится, что поздно. Нет, еще не поздно. И не торопись, я сама дойду до шлагбаума…

10

Она не дошла до шлагбаума, потому что сразу же, выйдя из переулка, увидела в конце улицы машину. Фары беспомощно тыкались в сторону, отыскивая нужный поворот.

Нина вскинула руку прямо у капота. Открыла дверцу. Павел был все в той же рубахе.

— Мог бы запомнить дорогу получше, — сказала она. — Знал ведь, что вернешься.

— Сумасшедшая! Чуть под колеса не угодила. Ты как здесь очутилась?

— Я жду тебя.

— На нас не выпустят собак?

— Тутошние собаки мои друзья.

— Куда мы поедем?

— Не знаю… Куда хочешь. У тебя много времени?

— Много.

— Тогда прямо…

Они ехали молча, потому что можно было до бесконечности нести веселый нервный вздор, но оба они понимали, что пора веселого вздора кончилась, и с каждым километром становилось все невозможней говорить что-нибудь просто для разговора.

— Ты мне скажи, когда тебе надо будет вернуться, — сказал Павел уже у самой Москвы.

— Да… Послушай, Павел, ты ведь не был дома?

— Не был.

— А отец?

— Сейчас заедем.

— Это удобно?

— Как ты сказала?

Она рассмеялась.

— Да, ты прав.

Павел притормозил машину.

— Нина… Ты правда знала, что я приеду?

— Я знала это еще днем.

Павел покачал головой:

— Ты сочиняешь.

— Ну и пусть. Зато я знала, что если ты не приедешь, то я сяду в электричку и приеду к тебе сама. Нет, я и этого не знала. Я решила это полчаса назад. Только не надо больше об этом говорить. Знаешь что? Сейчас ты заедешь домой, переоденешься, и мы куда-нибудь пойдем, ладно?

Лифт не работал. Они долго поднимались темными лестницами. Павел отворил дверь и пропустил Нину вперед. В прихожей стоял высокий седой старик и, слегка вытянув шею, к чему-то прислушивался.

— То-то я слышу, топчутся под дверьми, — сказал он вместо приветствия. — У стариков слабеет зрение, а слух делается, как у совы. Вы проходите, голубушка, мы с вами сейчас познакомимся. А что, молодой человек, ты что-нибудь привез или мы будем поить гостью пустым чаем? Нет? Ну хорошо, я сварю кофе. Садитесь вот сюда на диван и ждите.

Павел положил на стол завернутый в бумагу сверток и загадочно посмотрел на отца. Тот протер очки, хмыкнул, неторопливо развернул альбом.

— М-да, — сказал он. — Благодарю, Пашенька, это весьма… Ты же знаешь, что в прошлом году у меня прямо из рук увели Делакруа. — Он посмотрел на Нину: — Сейчас мы будем пить кофе, и я покажу вам кое-что любопытное.

— Одну минуту, — сказал Павел. — Я хочу внести ясность. Дело в том, Нина, что папа обязательно должен показать тебе свою последнюю переписку с господином Дебориным-младшим, своих рыб, своего Дега и соседского спаниеля, который иногда выходит на лестничную клетку. Так что давайте, друзья, сразу смотрите все это, у нас мало времени. Мне еще надо, папа, отвезти Нину домой, предварительно накормив ужином. А рестораны скоро закроются.

— Ты иди переоденься, — посоветовал отец. — Мы сами внесем ясность. И когда вы научитесь жить медленней? — Он кивнул в сторону вышедшего сына и посмотрел на Нину с ласковой снисходительностью человека, которого уже не удивишь ничем.

— А кто это… Деборин-младший?

— Деборин? Понятия не имею. Вы, надеюсь, голубчик, слишком хорошо знаете моего сына, чтобы требовать от него точности.

— Мы познакомились только сегодня, — сказала Нина.

— Да? Хм… Тогда я поясню, что он просто все перепутал… Он уже успел сказать вам, что у вас удивительно красивые глаза? Да? Он в этом разбирается. Ах, вы уже были в Третьяковке? Молодцы… Для меня загадка знаете в чем? Ведь он художник, способный художник. Да. И вот — геология. В этом трудно что-нибудь понять.

— Я понимаю.

— Правда? Может быть…

Нина смотрела на него, худощавого, седого, с голубыми, уже заметно поблекшими глазами, и думала, что ему сейчас, должно быть, хочется говорить только о сыне. А она не могла говорить с ним о сыне, потому что не знала о нем ничего. Она сидела в чужой квартире, слышала, как рядом в комнате выдвигает и задвигает ящики Павел. Просто Павел, который приехал к ней на машине, и ей это не было странным. Ей было весело. Она смотрела на дверь, за которой одевался Павел, и никакая логика уже не могла ей объяснить, почему не этот вечер, а все, что было до него, показалось ей вдруг выдуманным.

Павел вышел в сером костюме, в новой сорочке, галстук у него был заколот булавкой.

— Однако, — сказал отец. — Ты время от времени умеешь выглядеть. Да, кстати, чтобы не забыть. Звонила Таня, беспокоится, почему молчишь. Я ее успокоил.

— Ладно, ты у меня дипломат. Все, все, молчу. Мы уезжаем…

Они молча доехали до ресторана, сели за столик и позволили официанту проделать вокруг себя все положенные манипуляции с вытиранием фужеров и стряхиванием пыли. Потом заказали ужин. Официант принес много вкусных блюд. Шампанское в серебряном ведерке со льдом. Салфетки словно из дерматина, так накрахмалены; на вилках и ножах монограммы.