Тигроловы

Ему никто не ответил, и он, подкинув на спине котомку, молча зашагал дальше.

Идти по чистому волоку, укрытому неглубоким снегом, гораздо легче, чем по девственному лесу. Но легкость эта обманчива. Хватает ее на полчаса или час. А если идешь ты по волоку долго, слышишь под ногами однообразный шорох снега, видишь и справа, и слева угнетающую для всякого истинного таежника панораму: обширные пустоши, утыканные тысячами и тысячами пней, вывороченные корневища, гривы и пучки уцелевшего, большей частью еще молодого или уже перестойного и потому негодного для заготовок леса, отвалы земли и дерна вперемешку с корягами и сучками, столканными бульдозерами на обочины лесовозной дороги, — все это непременно станет тебя угнетать, и покажется эта гладкая, засыпанная снегом дорога нескончаемо длинной и кощунственно широкой, неуместной здесь, словно гнойная рана на чистом, здоровом теле.

Только к вечеру поднялись тигроловы на перевал и наткнулись на рабочую лесовозную дорогу. Они вышли по ней еще через час ходьбы на тепляк, около которого безмолвно застыли два оранжевых трелевочных трактора и один челюстной погрузчик. Неподалеку от них стояла на полозьях продолговатая избушка и голубой автомобильный фургон, поставленный на четыре толстые чурки. За фургоном виднелась черная цистерна, за ней на фоне темной и плотной, как стена, тайги смутно угадывались штабеля леса. Терпко пахло хвоей и соляркой. Тепляк представлял собой огромную, вырытую в склоне сопки землянку, вход которой, точно занавес сцены, закрывал брезент. Тепляк был еще новый. Торцы засыпанных землей хлыстов, из которых были сложены стены и потолок, желтели в сумерках янтарными кружочками. В такой тепляк, заменяющий в зимнее время теплый гараж, свободно вмещается десяток трелевочных тракторов. Из печной трубы его клубился дым. Струился дымок и над железной трубой избушки, обещая уставшим людям, если не уют и комфорт, то, по крайней мере, ночлег в тепле.

Небольшая коротконогая дворняжка, лежавшая около дверей избушки, издали заметив приближающихся людей, залаяла, заметалась и вдруг панически, с испуганным визгом, точно ее стеганули плетью, метнулась под избушку. Никто не вышел на лай.

«Видно, сторож в тепляке, не слышит нас», — подумал Павел, но ошибся.

Хозяин избушки сидел за дощатым столом перед лампой и читал книгу. Когда же в зимовье вошли тигроловы и, поздоровавшись с ним, принялись бесцеремонно раздеваться, развешивая шинелки на гвозди поближе к пышущей жаром чугунной печке, он, безмолвно наблюдавший за всем этим, наконец отложил книгу и спросил без удивления:

— Вы откуда свалились? А я слышу, Бобик мой под вагончиком лает, думал, Евстигнеев подъехал, а это вы, оказывается.

— Ты бы хоть спросил, кто мы такие, — сказал Савелий, проходя к столу и усаживаясь на лавку. — Может, разбойники мы, грабить пришли — вишь при оружии все...

— А чо спрашивать? — Хозяин избушки оживился, сложил на столе руки, как школьник за партой, широко заулыбался щербатым ртом. На вид ему лет пятьдесят. Сухое, узкое лицо его хотя и чисто выбрито, но было нездорового серого цвета и казалось измятым и припухшим, под мутно-серыми глазами набрякли мешки. — Чо спрашивать? Если разбойники — значит, жалко мне вас, потому что грабить у меня нечего, ошиблись вы, разбойнички, — все мое при мне! — Он скосил глаза на грязный свой свитер, провел смуглой, похожей на птичью лапу, рукой по лысой, обрамленной седым пушком голове и, беспечно рассмеявшись, без рисовки, но с гордостью повторил: — Все мое при мне! Грабьте!

Он сказал это так, что никто и не усомнился в том, что все его при нем. Павел оглядел убранство избушки, если это можно было назвать убранством: слева от двери — чугунная печь, справа, в углу — умывальник, под ним — замызганный таз, поставленный на еловую с необструганной корой чурку. В глубине избушки — четыре железные койки, заправленные красными, испачканными мазутом и прожженными во многих местах одеялами. На одеялах серые подушки и лоснящиеся от мазута телогрейки. Между кроватями, у стены, поставлены в один ряд тумбочки, на них стопка истрепанных книг, газеты, журналы, радиоприемник, граненые стаканы, эмалированные кружки, засохшие куски хлеба.

— Ну так чего, братья-разбойнички! Будете грабить или чаи со мной погоняете? — терпеливо дождавшись, когда гости осмотрятся, спросил хозяин с прежней гордостью и довольством на лице.

— Да уж ладно, парень, не тронем твое имущество, помилуем тебя, — насмешливо оглядывая закопченное жилище, сказал Савелий. — Чайку попьем, переспим да и с богом уйдем. А ты тепляк сторожишь? Звать-то тебя как? Что-то мне твое обличье будто знакомо.

— Ох и память у тебя девичья, батя! — осуждающе покачал головой хозяин избушки. — В позапрошлом году ты у меня на Моховом в тепляке останавливался. На «уазике» с нашим начальником участка приезжал... Ты еще о следах тигриных расспрашивал. Деньги предлагал за след.

— Скудно живешь, парень, — оглядывая закопченные стены с торчащей в пазах паклей, удивленно сказал Савелий.

— Не-ет, батя, — улыбнулся хозяин, — добра у меня побольше, чем ты думаешь. — Он весело кивнул в сторону окна. — Все мое добро, батя, на улице. Глянь-ка, ежели на слово не веришь. Тепляк мой, трактора мои, а тайги не мерено и звезд не считано. Это чо — не добро?

— Ну, если так-то рассуждать, значит, верно, — усмехнулся Савелий.

— А это, батя, от самого тебя зависит, кем назначишь себя, тем и будешь.

Савелий покачал головой, насмешливо спросил:

— Чего же ты тогда в сапогах кирзовых гарцуешь по морозу? Валенки-то небось пропил, а?

— Сапоги у меня отменные. А на что мне валенки? Я тепляк топлю, а в нем трактора грязищу размесили, как же я туда в валенках сунусь? Понятно или нет?

— Ну, понятно... — неохотно согласился Савелий.

— И потом, чем меньше человек имеет, тем свободней он. А чем больше купил, собрал, накопил, тем ему еще больше иметь хочется. Болезнь такая появилась, вещизм называется. Слыхал? Неотвязная болезнь! Человек вещи покупает, денежки копит и наивно думает, что царствует над вещами. И не видит, что это вещи его уже поработили. Они им распоряжаются: пойди туда, сделай это. Купит такой человек машину и начинает маяться. Ходит вокруг нее, чтобы не украли; опасается, чтобы не помяли, не царапнули. Иной и шабашничает на ней после работы, рублевки да трешки сшибает, надо ведь семь тысяч рубликов, истраченных на машину, вернуть обратно. У меня приятель есть, долго копил на машину — недопивал, недоедал. Купил ее, а ездить на ней боится. Носовым платком кузов обтирает, только еще не крестится на нее, как на икону.

— Наговорил ты, паря, целый ворох, — уклонился от спора Савелий. — Сам, небось, запутался и других путаешь.

— Кое в чем он прав, Савелко, — подтаскивая к столу мешок и развязывая его, заметил Евтей и, повернувшись к насупившемуся вдруг хозяину, спросил: — Как звать-то тебя?

— Зовут меня Цезарем.

— Ну, брат, — поморщился Евтей, — не нашлось у твоих родителей русского имени?

Да это не имя... — Цезарь слегка смутился, опустил глаза, но тут же встрепенулся, поднял лысую голову и с вызовом повторил: — Да, Цезарем кличут, а что тут такого?

— Да я не возражаю, — с усмешкой покачал головой Евтей. — Раз так кличут, значит, есть причина. Настоящее имя-то у тебя есть?

— А как же! Юлий Васильевич.

— Я вот к чему клоню, Юлий-Юрий, — продолжал Евтей, — в чем-то ты прав. Но вот ты сказал, что хочешь свободным быть, как птица, вольным, значит. А ведь птицы-то парами живут, гнезда вьют, детей выкармливают, а ты, поди, и гнезда никогда не имел?

— Ошибаешься, батя! Было и у меня гнездышко в свое времечко. Свил, смастерил гнездышко, да рассыпалось оно. — Юлий проговорил это с напряжением, точно сидела у него внутри застаревшая боль-заноза и боялся он, что сейчас начнут ее ковырять. — Было гнездышко, батя, до сих пор тридцать три процента из зарплаты удерживают. Ну вы тут располагайтесь, как у себя дома, а я пойду в топляк дров подброшу.