Нас ждет Севастополь

В бригаде Громова были созданы три штурмовых группы. Полковник несколько дней тренировал их, придирчиво заставляя отрабатывать все детали предстоящего боя. В «маневрах», как назвал Громов тренировочные занятия, участвовала и рота разведчиков.

И вот настал решающий день и час.

Свой командный пункт Громов расположил на высотке, которую несколько дней назад отвоевал батальон майора Ромашова. Эта высотка помогла бригаде вклиниться в оборону противника, нарушить ее систему, улучшить свое тактическое положение. Благодаря ей штурмовые группы смогли занять исходное положение скрытно от противника.

До полуночи Громов пробыл на командном пункте. Глушецкий находился с ним. В полночь Громов сказал:

— Вздремнем немного…

Он лег на дощатый топчан, сделанный из снарядных ящиков, подложил под голову вещмешок связиста, закрыл глаза и затих. Глушецкий не знал, заснул полковник или нет, но сам он долго не мог этого сделать. Слишком много было впечатлений за день. Впервые полевая почта привезла письма. Глушецкий получил два письма — одно от матери, другое от Виктора Новосельцева.

Мать писала, что разыскала Галю в сочинском госпитале. При виде ее Галя расплакалась. А потом стала какой-то неразговорчивой. «Я думаю так, писала мать, она переживает потому, что на всю жизнь осталась калека. Мне она так и сказала: «Зачем я теперь Николаю». Я постыдила ее немного: мол, не такой человек Коля, чтобы бросить ее в беде».

Прочитав письмо, Глушецкий долго сидел, прикусив нижнюю губу и уставившись в одну точку.

«После освобождения Севастополя буду просить у командира бригады отпуск хотя бы дней на пять-шесть, — решил он. — Разыщу в Севастополе отца, он, наверное, голодает и болеет. Отвезу его в Сочи».

Виктор Новосельцев сообщал, что выписался из госпиталя и находится в распоряжении отдела кадров. Возвратиться на свой корабль, к сожалению, не придется, он потоплен гитлеровцами в Керченском проливе в конце ноября. Предлагают ему пойти старпомом на тральщик. Но он пока еще раздумывает. Впрочем, ему все равно, теперь он хромает на одну ногу, а такого после войны на флоте держать не будут, следовательно, с карьерой флотского офицера покончено, поэтому ему безразлично, кем теперь назначат, лишь бы воевать. Новосельцев просил Николая навести справки о Тане. «Мне не хочется верить, — писал он, — что она погибла в Эльтигене. Но тогда где же она? Мне из дивизиона друзья писали, что писем от нее нет. Я теряюсь в догадках. И все время у меня неспокойно на сердце. Знала бы Таня, как я тоскую без нее, как хотелось бы видеть ее рядом, смотреть в ее чудесные глаза, держать ее руку в своей. Будь другом, наведи о ней справки…»

Своего адреса Виктор не сообщал, в конце письма приписал, что адрес сообщит, как только определится на должность.

Глушецкий решил показать Тане письмо Виктора. Но днем ее в роте не оказалось, была в снайперской засаде. Встретился с ней под вечер. К этому времени в бригаде объявился Уральцев. Они вместе пришли к разведчикам.

Прочитав письмо, Таня прижала его к сердцу, глаза ее наполнились слезами.

— Наконец-то… — вырвалось у нее. — Коля, оставь это письмо мне, — попросила она и, не дожидаясь согласия, спрятала его в карман гимнастерки.

Глушецкий молча улыбнулся. Он был доволен, что доставил ей радость.

Молчавший до сих пор Уральцев вставил:

— А вам, Таня, привет.

Она вскинула на него недоуменный взгляд:

— От кого?

— От куниковцев.

— Спасибо, — заулыбалась Таня. — А где вы их видели?

— Здесь же, на крымской земле. Я рассказал им, что произошло с вами. Передавая привет, сказали, что ждут вашего возвращения в батальон.

Таня замялась, посмотрела на Николая.

— Ты вправе выбирать, — сказал Глушецкий.

— И там хорошие ребята. И тут я как в родной семье, — задумалась Таня. — Правда, Коля? Ты же для меня как родной старший брат. Мне не хочется с тобой расставаться.

Она подошла к нему, посмотрела снизу вверх и потребовала:

— Ну, нагнись же.

Когда он нагнулся, она обхватила его за шею и поцеловала в губы. Глушецкий растерянно покосился на Уральцева. Таня отпустила его шею и звонко рассмеялась.

— Вот видите, как я люблю этого верзилу, — повернулась она к Уральцеву. — Зачем же я буду расставаться с ним?

— Ой, Таня, — покачал головой Глушецкий. — Будет тебе, когда скажу Виктору, как повесилась мне на шею и поцеловала.

— А знаешь, что он скажет? — Таня хитро прищурилась: — Он спросит: «Сколько раз поцеловала?» Я скажу, что всего один раз. Он рассердится и поругает: «Чертова кукла, как тебе не стыдно. Надо было его поцеловать сто раз». Меня не раз называли чертовой куклой. А что это значит? Объясните, товарищ майор.

Уральцев пожал плечами:

— Не знаю, право.

— Тоже мне — литератор, — рассмеялся Глушецкий.

Глянув на часы, он заторопился. Уральцев остался с Таней, решив записать несколько ее рассказов о снайперах.

…И вот сейчас, в полночь, Николаю думалось и думалось о Гале, об отце, о Тане. Полковник Громов подхрапывал, и Глушецкий позавидовал ему. Умеет же человек выключать из сознания все, что не относится к делу. Матросам и офицерам полковник говорил не раз: «Есть время поспать — спи. Не спится, а ты заставляй себя, научись спать про запас. Потом может случиться так, что трое суток спать не придется».

Может быть, действительно можно приучить себя к такому образу жизни, делать то, что положено в данный момент, и даже мыслить о том, о чем положено, а непрошеные мысли отгонять. Глушецкий попробовал вызвать перед своим мысленным взором схему вражеской обороны, которую знал на память, представил себе, какой дот будет штурмовать первая, вторая и третья штурмовые группы, как вслед за ними рванутся к вершине разведчики с флагом. И вдруг в амбразуре среднего дота ему почудилось грустное лицо Гали.

«Чертовщина какая-то», — решил он, вставая. Зачерпнул кружкой воду из ведра, выпил, потом вышел в траншею, присел под козырек и закурил.

«Что-то нервы у меня пошаливают», — подумал он сердито.

На переднем крае шла ленивая перестрелка. Неужели противник не знает?

«Может быть, в ожидании боя нервничаю? — задумался Глушецкий. — Может быть, сердце предчувствует какое-то несчастье?»

Вернувшись в блиндаж, Глушецкий опять лег. На этот раз ему удалось задремать. Но вскоре его разбудил Громов.

— Хватит дрыхнуть, — сказал он басовито. — Скоро рассвет.

Глушецкий встал, зачерпнул в кружку воды, вышел в траншею и стал умываться. Голова была тяжелая, все тело сковано. Полковник словно знал о его состоянии. Когда Глушецкий вернулся в блиндаж, Громов сказал:

— Садись, сейчас крепкого чаю глотнем, чтобы сон развеять.

Его ординарец, здоровенный матрос с мрачным лицом, с маузером на боку, был уже в блиндаже. Он достал кружки и налил в них из большого термоса чай, заваренный почти дочерна. Потом вынул куски холодного мяса, хлеб.

«Где же любитель чая Уральцев?» — подумал Глушецкий.

Тот оказался легким на помине. Через минуту он просунул голову в блиндаж.

— Вот и самый заядлый водохлеб, — приветствовал его Громов. — Садись, корреспондент. — Когда тот присел на снарядный ящик, с улыбкой заметил: — А у тебя чутье на чай.

— Интуиция, — усмехнулся Уральцев, принимая из рук ординарца кружку.

После завтрака Громов спросил Глушецкого:

— Приободрился?

— Чувствую себя хорошо.

Он в самом деле после чая почувствовал бодрость во всем теле, голова стала ясной.

— Вот что, Николай, — Громов положил ему на плечо руку и заглянул в глаза. — Отправляйся-ка ты к разведчикам и возглавь. Сейчас там ты более нужен, чем тут. Понимаешь, почему принимаю такое решение?

— Понимаю, товарищ полковник, — ответил Глушецкий, подумав про себя: «Он угадал мое желание».

— Иди. Желаю успеха. Не забывай про донесения.

Глушецкий взял автомат, сунул в карманы гранаты и, не прощаясь, вышел.

Вскоре на КП пришли заместитель по политчасти, начальник оперативного отдела, командир артиллерийского дивизиона.