Дочкина свадьба

Весь следующий день московский очеркист провел у больничной койки Степана Почечуева. Степан и впрямь оказался человеком на редкость скромным. Сколько ни бился с ним корреспондент, сколько ни задавал ему наводящих вопросов — Степан так ни в чем и не признался. Лишь с огромным трудом очеркисту, наконец, удалось выудить нужную ему подробность: оказывается, когда Степан Почечуев уже подлетал к самой земле, он расстегнул свою телогрейку, растопырил полы и, таким образом, изменил направление полета, спланировал в овраг. И еще выяснилось, что раньше Степан имел отношение к ДОСААФу. Он там и на самом деле работал истопником до того, как нанялся в авиацию.

В ближайшую субботу под газетной рубрикой «Когда все дома» появился портрет Степана Почечуева.

Так он стал знаменитым.

Поначалу, когда все это только стряслось, Степан, говоря откровенно, побаивался, что его выгонят с работы. Но обошлось. Начальник аэропорта уволил за халатность начальника отдела перевозок, с которым у него были старые счеты, и тем ограничился.

А к Степану зачастили из разных газет и журналов.

Пионеры Верхнепечорской средней школы пригласили его на сбор. Какая-то международная федерация, изучающая все подобные случаи падения без парашюта, зарегистрировала его прыжок в качестве официального мирового рекорда. Почтальоны, что ни день, таскали ему целые кипы писем со всех уголков, и, отметим, что среди этих писем было немало таких, которые написаны округлым девичьим почерком и в конверт вложены фотокарточки…

Он пожинал плоды своей славы. И, конечно, тут его подстерегала опасность: у него могла вскружиться голова, он мог зазнаться. Но этого, к счастью, не произошло. Рядом оказались товарищи, уберегли. Степана Почечуева направили учиться. И, как я слышал, успешно закончив учебу, он работает теперь на ответственной должности в Аэрофлоте.

Его личная жизнь сложилась тоже довольно удачно. Степан Почечуев женился на одной девушке, обладавшей феноменальной способностью различать на ощупь, с закрытыми глазами, цвета — где зеленый, где красный. Про нее тоже неоднократно писали под рубрикой «Когда все дома».

И у них родился мальчик, которому всего два года, а он уже исполняет пальцем на губах популярные песни советских композиторов, в том числе твисты. И, говорят, это уже записали на долгоиграющую пластинку фирмы «Мелодия».

Вот только главному редактору газеты, о котором я упоминал, в дальнейшем не повезло. Его сняли. Но, конечно, не из-за Степана, а по какой-то другой линии. И жаль, между прочим. При нем в той газете хоть было что почитать — по субботам, на последней странице.

Короткие волны

Робко, будто мышь-норушка, заворочался ключ в замке.

Нет, Лена не встретила его, как обычно, у двери. И не стиснула узкими горячими ладонями его замерзшие уши. И не сделала того, что полагалось вслед.

Там, в квартире, была отсутствующая, недобрая тишина.

Савватеев встряхнул шапку, сбросил с плеч полушубок, отер иней с бровей. И, коротко вздохнув, вошел в комнату.

Лена стояла у окна. Не по-домашнему, в костюме. Широкий подбородок вздернут, запечатаны губы. Она меряет Савватеева взглядом — с ног до головы.

А чего тут мерить, когда с головы до ног в человеке — всего сто пятьдесят пять сантиметров, плечи топором вытесаны, неуклюже топчутся на месте ноги в валяных ботах?

— Пойдем, что ли? — дружелюбно спрашивает Савватеев.

— Куда это?

— Так ведь в кино собирались? — удивляется Савватеев и первый раз осмеливается поднять на жену голубые свои, белесой голубизны глаза.

— В кино?

Лена резко выпрямляется, выхватывает из кармана небольшую согнутую бумажку (должно быть, билеты) и рвет ее — раз, два — на части.

— Сеанс — в шесть тридцать. — Каждое слово будто взмах хлыста, будто пощечина. — А сейчас без десяти семь.

— Ну и бог с ней, с этой картиной, — миролюбиво говорит Савватеев. — Ерунда, наверное. Теперь все больше ерундовые картины выпускают.

Это только ускоряет цепную реакцию. Лена взрывается.

— Но ведь мы договаривались идти сегодня! Ты сказал — да. Я выстояла час за билетами. Я ждала…

Взрыв сопровождался слезами.

— Четвертый месяц женаты — сидим в четырех стенах… А я люблю ходить в кино — понимаешь? Даже на ерундовые — люблю! Куда еще тут, на Севере, пойти можно, кроме кино? Куда?..

Валяные боты еще виноватей топчутся на месте. На лице Савватеева уже настоящее, большое огорчение, и посмутнели голубые, белесой голубизны глаза.

— Понимаешь, Ленка, — уже в открытую, серьезно говорит он. — Плохо с планом. На третьей установке, у Зыбина. Не давали нефти, две декады — на голодном пайке. Мы нисколько не виноваты, а за план все равно — с нас…

— Есть сменные мастера. Не доверяешь? — язвительно щурится Лена. — Правительственное постановление насчет рабочего дня тебя что — не касается?

— Касается-то оно касается… — разводит руками Савватеев.

— Нет, надоело. Не первый раз. К черту!

Лена стремительно пересекает комнату, выходит, хлопнув дверью. Савватеев настороженно прислушивается: куда пошла? Из дому? Нет, кажется, в кухню. Все равно плохо. Очень плохо дело.

Потоптавшись еще немного, он садится на тахту, задумывается. Еще дрожащей от волнения рукой поворачивает регулятор приемника.

Вот порозовел, накалился, свежей весенней зеленью налился глазок индикатора.

— …ваши часы. Третий сигнал дается в девятнадцать часов по московскому…

Савватеев резко крутнул регулятор: «Спасибо, знаю! А сеанс в шесть тридцать».

Мигнул зеленый глазок. Наплыла музыка. Кто-то задорно выстукивает на дощечках ксилофона — тим-тир-лир-лим… — будто слепой дождик скачет по солнечным лужам.

Весело. И… неуместно при сложившихся обстоятельствах. Да, брат, обстоятельства!

Тонкая струнка скользит по коротким волнам. Что-то попищало, потрещало, повыло. И вдруг:

— Алеша, Алешенька, родной! Ты слышишь? Сейчас будет говорить наш Вовка… — и шепот: — Вовочка, скажи «папа, па-па»…

Но неведомый Вовка почему-то не стал говорить «папа», а только басовито замычал и потом тонко засмеялся, будто его щекотали под мышкой.

— Алешенька, ты слышал? — снова донесся из приемника ясный, взволнованный женский голос. — Алеша, как ты себя чувствуешь? У вас холодно?.. Мы по тебе очень соскучились, но это ничего — мы встретимся. Передай привет своим товарищам… Алешенька, мы тебя очень любим… да, любим!

Такая ликующая уверенность слышалась в голосе женщины, заявляющей на весь мир — и тому одному — о своей любви, что даже Савватеев почувствовал, как к сердцу прилила волна благодарности.

Оглянувшись, он увидел, что Лена опять в комнате. Она сидела в углу, за письменным столом, что-то писала, заглядывая в книгу. Лена училась на последнем курсе техникума. Ладонью Лена прикрыла ухо: видимо, радио мешало ей сосредоточиться.

Савватеев убавил громкость. Сейчас в приемнике кто-то называл цифры и еще что-то невнятное.

Савватееву и раньше доводилось на коротких волнах случайно ловить такое. Он знал, что это радиотелефон. Им, как единственным средством связи, пользуются в тех самых глубинных районах страны, куда еще не протянули ни телеграфные, ни телефонные линии. В назначенный час на определенной волне эти «глубинки» поддерживают отношения с остальным миром. Отчитываются о работе, получают задания, разговаривают с родными.

Савватеев представил себе огонек, слабо мерцающий среди черных лесов или острых скал, погребенную в снегах палатку поисковой партии, людей в косматой одежде, сгрудившихся над передатчиком. Вот кто-то, стащив капюшон, натягивает на всклокоченную голову резиновые блюдца наушников…

В приемнике опять женский голос — но едва слышный. Савватеев еще раз оглянулся. Лена по-прежнему смотрела в тетрадь, но уже отняла ладонь от уха, и по этой нежной раковинке, насквозь просвеченной лучом настольной лампы, чувствовалось, что раковинка слушает.

Он довернул регулятор.