Дочкина свадьба

— Кому говорю — отойди!

— А ты не командуй, не командуй. Что — закупил место? На берегу, вон, совсем впритирку стоят.

— Тьфу, — в сердцах сплюнул Матвеич.

Надоел уже этот сосед непрошенный. Всякий раз становился рядом. Мест не знал, зато ихнюю лодку приметил, и усек также, что где эта лодка стоит — там и рыба. Прилип, как лист банный. Не стесняется даже, хоть и генерал… Он, само собой, не в полной генеральской форме выезжал на рыбалку, лишь при жаре снимал жакетку, а под ней оказывалась серая рубашка с петельками на плечах, но все знали, что генерал. Рыбак заядлый, ни одного выходного не пропустит — фанатик…

— Ну, гляди, лесу мою зацепишь — из лодки выкину, — пообещал Матвеич.

— Ладно, — отмахнулся тот.

Как-то сразу вдруг посветлело. Посветлела вода. Посветлело небо.

Витька глянул на берег. Берег тоже высветился. И тогда он увидел…

Он еще в армии узнал, что самый яркий, самый броский, самый сильный цвет среди всех — оранжевый. Его замечает глаз прежде всех остальных цветов. Потому, скажем, в полярной авиации самолеты красят оранжевым. Потому ремонтники на железнодорожных путях надевают оранжевые жилетки: чтобы издали их заметно было.

И Витька, взглянув на берег, туда, повыше, где был их забор, их двор — он сразу и прежде всего заметил, что там уже не было оранжевой палатки…

— Й-есть! — прозвучал рядом сладострастный шепот.

Генерал, высоко подтянув леску, загреб в воде сачком. Рыба тяжело ворочалась, трепыхалась.

— Лещ, — сообщил генерал.

— Ле-ещ… — передразнил Матвеич, а у самого лицо скосилось от злости. — Не лещ, а подлещик.

— Лещ, — горделиво повторил тот, отправляя добычу в садок. — Граммов на восемьсот.

— Ну и вот: подлещик, значит. Лещ — начиная с килограмма.

— Ерунда! — рассердился генерал. — Прежде считалось: до фунта подлещик, от фунта — лещ. Так, по-вашему, если изменилась мера весов…

— Витька!

Поплавок плашмя лежал на воде.

Это значило, что там, на глубине, широкий как лопата лещ, которому пузо не позволяет прямо подойти к насадке, встал напопа, хвостом вверх, взял насадку, выпрямился, поднял грузило…

Поплавок канул.

Витька сильно подсек и почувствовал, как тяжело затрепетало там — на конце лесы.

— Давай подсачек… — тихо сказал он Матвеичу.

Матвеич перенял леща, метнувшегося было под лодку.

Витькины пальцы подрагивали, когда он лепил на крючок новую облатку каши. И, закидывая, увидел, что Степан тоже тащит.

— Ы-эх… — рыдающий, отчаянный звук исторгло генеральское горло. Он держал в пальцах ослабшую лесу и дикими очами смотрел в глубь воды, куда уходила сорвавшаяся с крючка рыба.

На берегу утихли. Там не было слышно звона колоколец, унялись и шутки. Неподвижные рыболовы завистливо и угрюмо смотрели, как нагибаются, как вскакивают, как забрасывают, как вытаскивают на лодках.

У берега не брало. Брало только на старом русле.

Всходило солнце. Туман отрывался от воды, заволакивал плес пеленой.

И когда появилась «Ракета», идущая первым рейсом, вдруг почудилось, что корабль на подводных крыльях несется не по воде, а по розовым облакам.

Там, за спящими корпусами пансионата, за сосновым бором послышался рокочущий гул. Вальяжный «Боинг» взмыл над Шереметьевым и лег на курс.

— Витек, давай… — простонал Матвеич.

Откинув короткое удилище, он обеими руками вцепился в лесу и стал тянуть ее, сгорбясь от натуги, закусив губу. Было слышно, как звенит струной эта надежная, ноль-четыре, капроновая леса, и было видно, как режет она пальцы, выбирающие вершок за вершком…

Витька нагнулся, держа подсачек наизготове.

Глубоко-глубоко, там, внизу, где было еще по-ночному темно, непроглядно, глухо — вертанулось, блеснуло золотое зеркало. Это солнечный луч, косо пронзив воду, ударил в чешую.