Три колымских рассказа

Больше ничего не слышно. Лидочкино сердце готово выпрыгнуть из груди. Значит, она ему не нужна, раз он с собой не берет. А она-то! Напрашивается. И вдруг Колдунья заплакала. Горько-горько. И сердце Лидочки перестало радостно биться. Не надо, чтоб она плакала. Может, встать, подойти, сказать ей что-нибудь? Но что?

Девочка садится в постели, смотрит туда, где горит свечка. Что-то подсказывает ей, что идти к ним нельзя. Она видит, что Григорьевич, высокий, прямой, сидит на раскладушке, а она у его ног на полу. Ворот кофточки у нее расстегнут, волосы растрепаны. Она смотрит снизу вверх ему в глаза и не вытирает слез. Они все бегут и бегут. Григорьевич гладит ее по волосам…

— Тебе надо вернуться в институт, диплом защитить… Надо ведь, милая…

— Ничего мне не надо, Василий. Ничего. Видишь, — она достает маленький портфель и роется, роется в нем… — Видишь, это направленье на практику, а это студенческий… Хочешь, я порву их, выброшу. Я не вернусь в Ленинград. Поеду за тобой на Чукотку, Камчатку, на Северный полюс…

— Лидочка, один мудрый древний грек сказал… — Он замолчал, чиркнул спичкой, закурил —…сказал, что никогда ночью нельзя делать того, о чем пожалеешь утром…

— Я серьезно, а ты…

— И я серьезно. Не надо больше. Спи. Рассветает уже.

Маленькая Лида видит, как Григорьевич ощупью проходит к своему топчану, стараясь не шуметь. Она не понимает, что же произошло? Но чувствует, что не так они говорили. Почему? Ей тоже хочется плакать. Но та умеет плакать тихо, а если она, Лидочка, заревет, так весь дом проснется.

И она с головой залезает под одеяло.

Утром вышло солнышко. На тальник у речки легла белая снежная опушка. Темный лед тоже побелел, будто его выстирали.

Григорьевич складывал какие-то бумаги. Наверно, они были совсем ненужные, потому что он складывал их не глядя. А смотрел опять на практикантку. Издали. Потом он запел:

Большая Лида ходила из угла в угол. За завтраком ничего не ела. Глазищи у нее стали огромными, а вокруг них будто кто лепестки от темного цветка приклеил. Значит, не приснился ночной разговор. Григорьевич оделся в дорогу. За плечами — большой мешок, на нем стеклянная пластиночка «Турист». Поцеловался со всеми. Даже с Юркой. Хитрый! Это он, чтоб и с ней, с большой Лидой, тоже так попрощаться. Но она, протянув руку, отвернула лицо. Тогда он прикоснулся губами к ее руке, как ночью. А она встала на цыпочки и поцеловала его в лоб.

Он вышел за ворота. Согнулся как-то весь. Будто тяжело ему, а мешок-то почти пустой! Пошел не оглядываясь. Большая Лида стояла у калитки и все смотрела, смотрела ему вслед. Глаза у нее были, как проталины на реке, глубокие, темные.

Лидочка тоже долго смотрела, как блестело солнце на стеклянной наклейке его заплечного мешка.

— А турист — это что значит?

— Турист, Лидочка, это тот, кто ходит по свету, кто ищет… А бывают и просто бродяги.

Девушка все смотрела и смотрела на дальние деревья, за которые свернула дорога. Потом пошла к реке.

Его, Григорьевича, песню пела девушка. Как чайка билась милая того казака, которого на шинели принесли. Лидочка выросла в лесу, и она знает, как падает дерево, когда оно «насмерть срезано». Девочка берет сумку и убегает в школу раньше времени. Она не может слышать эту песню!

А вдруг Григорьевич не взял Колдунью с собой потому, что он ждет, пока вырастет она, маленькая Лида? Ведь говорил же он раньше: «Моя невеста». Кто из них его Жихарка? Правда, ночью про это они не говорили, но, может, просто она не услышала? Тогда ее, Лидочкина, вина…

Утром с рудника пришли тракторы. Замурзанные трактористы грузили ящики и бочки, на ходу что-то чинили, ползали под машинами, ругались и тут же мирились. Тракторист — не шофер. У него вечно что-то не ладится. Лязг от их ремонта по всей тайге идет. Бедный Бурко устал лаять и лежит, прижав уши. Юрка все порывается кому-то помогать и под вечер — грязнее любого тракториста. Штаны висят клочьями.

Большую Лиду трактористы уважительно называют «инженерша». В «улитке», тракторном домике, устроили ей мягкое гнездо. Нашвыряли на ящики стружек, оленьих шкур, промасленных телогреек и покрыли все байковым одеялом. Когда она собралась в магазин, главный тракторист предложил проводить ее, по она так сказала «спасибо, не надо», что он отошел и стал зачем то перебирать гаечные ключи.

Из магазина Лида принесла Лидочке какой-то пакетик. Подарок? От нее? Ни за что! Лидочка бросилась бежать. Практикантка догнала ее, развернула пакетик и… какая лента! Как она угадала? Но девочка только сказала:

— Не надо мне!

Летом все отодвинулось. Было много хлопот. Во-первых, за канавой поселился бурундук, и Лидочка взяла над ним шефство. Когда бурундук от ее забот наконец сбежал, начался сплав. Лидочка купалась, прыгала с плотов, чуть не потонула однажды. Потом пошли грибы и жимолость. Изгрызут тебя всю комары, исхлещут ветки, исцарапает стланик — еле ноги принесешь! Какое уж тут Григорьевича вспоминать! Да и вспоминается он почему-то вечером, а летом вечера не бывает. Уснешь — солнце и проснешься — солнце.

Потом тайга стала пестрая, как мамин ковер. Брусника поспела. А когда сопки потемнели, как Буркина шерсть, и птицы полетели в обратную сторону, пришла как-то Лидочка из школы, а у ворот — тракторы, у печки — большая Лида. Как головешка черная, худая. Волосы гладко зачесаны, заколоты, а выгорели, как солома. Лидочке она обрадовалась.

— Вот какой касситерит на руднике у нас. Профессору везу. — И стала показывать разные красивые камни.

Мать шлепала оладьи на сковородку. Потом спросила:

— Писал?

— Одно письмо.

— Мазурик он!

— Нет. Я вам сейчас прочту.

Разговаривают, будто Лидочки и нет здесь. А зачем ей знать, что он пишет?

«Лида! Я дал слово не писать тебе, а потом решил, что имею право на это, одно-единственное письмо.

Я полюбил тебя с первого дня, люблю и теперь, и буду, наверно, любить всегда. Но я был неволен, я не мог принять твоей жертвы. Не мог я тогда сказать тебе правды. Не смог. А правда вот какая. Зимой я был дома, узнал, что мой друг погиб в экспедиции. И пошел навестить его семью. Жена была старше моего друга. Некрасивая, напуганная горем и беззащитная. Все прижимала, прижимала к себе сына. У него глаза отца, и… словом, я женился на ней. Подумал, что мне уже тридцать, и я никогда не любил. Говорят: «тридцать лет — жены нет и не будет». А я поддержу человека. Она устала от горя. А через месяц я встретил тебя, мое счастье, мою суженую, мою красавицу.

Видишь, я лишу смешные и старомодные слова, но на любовь нет моды, и новых слов для нее нет. Не мне их придумывать. Поздно. Поздно ты прилетела, моя горькая, моя отважная птаха…

Знаешь, Лида, самое страшное было идти с перевалки. Идти не оглядываясь. Я рос сиротой. У меня нет ни сестер, ни братьев. Но что такое одиночество, я понял лишь только на том пути. Потому что одинок не тот, кто один, а тот, кто нашел свое сердце и потерял его…»

— Ты плачешь, Афанасьевна?

— Несчастный он человек, Лида.

— Не знаю! Он ведь сам выбрал…

— А что ж ему оставалось…

— Пусть бы мы были счастливы хоть один час…

— Эх, девка, не хлебала ты горя!

Тут Лидочка сорвалась со своего сундука и убежала. Дальше ей действительно не надо слушать…

Когда девочка стремглав выскочила из комнаты, женщины изумленно переглянулись. Потом Афанасьевна подошла к зеркалу и достала из-за него пакетик.