Том 2. Брат океана. Живая вода

Девушка тосковала по Конгарову.

…Вон там, над озером, они рвали цветы. Вся степь была еще в полинялых грязных лохмотьях минувшей осени, но там, по береговой кромке, точно вышили ярко и замысловато: над молодой зеленой травкой стояли желтые лютики, красноватые саранки, голубые, синие и фиолетовые ирисы.

— Вам нравится мой букет? — спросила она его тогда.

Он повертел букет.

— Сюда нужно каплю солнышка, — и переставил к ирисам саранку, в самом деле будто каплю солнца. — А сюда прибавить ночи, — и перенес к лютикам ирис, таком синий, как будто он и не видывал дневного света, — упал с далекого ночного неба.

…Вон там на кургане он рассказывал о прошлом: хакасы — один из древнейших народов — уже тысячи лет живут в этих степях, связаны с ними трудом, борьбой, любовью и прахом сотен поколений…

У тех вон разноцветных плит девонского песчаника рассказывал о мраморных станциях московского метрополитена.

…Он умел все привычное, знакомое сделать новым. С ним было всегда интересно и легко.

Показался всадник на золотисто-саврасом коне с черными крыльями. Это был почтальон Оландай и его Алтын-Сарат, а крыльями представлялись пухлые почтовые сумы. Звеня монистами, Аннычах побежала встречать почтальона.

— Куда? — строго остановила ее Тойза.

— Оландай…

— Вернись! — и, когда девушка вопросительно оглянулась, мать заговорила еще строже: — Вер-ни-ись! Оландай — тоже дело. Обойдется без тебя.

Аннычах послушно вернулась с полдороги, не понимая, что за перемена произошла с матерью: три года, по два раза каждую неделю, выбегала она встречать Оландая, помогала ему разбирать почту и потом развозила ее по бригадам; и мать не только разрешала, даже одобряла это — и вдруг стало нельзя. И Эпчелей, хотя и молчал, по взглядом говорил то же самое: нельзя!

Между тем Оландай — паренек в форме министерства связи — подъехал, спешился и, оглядывая террасу, кухню, звал:

— Тойза, хозяйка! Урсанах, Аннычах! Где вы? — Наконец добрался до них: — Аннычах, принимай почту!

— Сдай в барак! Нам некогда, — сказала Тойза.

Почтальон вышел и, не отвязывая, а только расстегнув одну из сум, достал, что было там для Кучендаевых. Аннычах с досадой и завистью глядела на тугие сумы: сегодня она не увидит, какие в них журналы, книги. Кроме того, к седлу был привязан широкий, как голенище сапога, рулон бумаги, наверно яркие, красивые плакаты.

Выложив несколько газет и письмо для Аннычах, почтальон сказал:

— Дайте мне кусочек хлебца!

Затем, когда девушка вынесла хлеб, отделил от рулона крупно напечатанный лист и приклеил его мякишем к гладкой дощатой стенке террасы.

…Ее звали, требовали в два голоса — мать и портниха. Оландай уж скрылся за курганами, но девушка и не отзывалась и не возвращалась. Тогда Эпчелей вышел поискать ее. Она стояла перед листом, наклеенным Оландаем на терраску. Это было объявление о приеме в техникумы. Аннычах никогда не предполагала даже, что существует столько техникумов: сельскохозяйственные, медицинские, речные, горные, лесные… Только учись.

В руках у нее было письмо, которое привез Оландай; ее вызывали в Главный стан как раз по этому делу — желает ли она учиться. Письмо было подписано директором, парторгом и комсоргом. Все они знали, что Аннычах выходит замуж, но, видимо, считали, что это не должно мешать учению.

Эпчелей, увидев Аннычах перед объявлением, сердито рванул его. Оно разлетелось в клочья, которые тут же подхватил ветер. Аннычах, вскрикнув, кинулась за ними и, собрав, ушла на озеро.

Эпчелей уехал.

5

К середине июня была закончена оросительная сеть на Камышовке. Строилась она по проекту Миши Кокова. Первый день полива оказался для Миши началом новой славы. На митинге в честь завершения работ Иван Титыч попросил внеочередное слово и сказал:

— Много лет считали меня лучшим поливальщиком в Хакассии. Теперь я передаю эту славу Кокову. Пусть знают все, что уже не я, а Коков — «главный хакасский водяной, безошибочный глаз — ватерпас». — Подошел к Мише и обнял его. — Носи, друг, эту славу и не стыдись. Так решила вода, а воду не обманешь.

Извечно жаждущая земля ответила на полив невиданной щедростью: через три недели трава уже выросла для покоса и была такая густая, что косилки еле-еле справлялись с нею.

Тишь ли, ветер ли — одинаково веял запах свежего сена. И только что подкошенное, и просыхающее, и совсем готовое, оно устилало берега Камышовки, в Главном стане до крыш заполняло сараи, около скотных дворов и кошар стояло большими стогами. В степи день и ночь шли обозы машин и телег с сеном, развозя его по затишливым распадкам и оврагам, где укрывались в пуржливое время кони. Не только молодняку, элитам, овцам и рогатому скоту, даже старым табунам, всегда жившим на одной пастьбе, вволю заготовили сена. Пускай трещат морозы, дуют бураны, ложится гололедица — ничего не страшно!

Дороги были усеяны упавшими во время перевозки душистыми головками, листьями, колосками, метелками трав и цветов. Пыль и воздух пропахли сеном.

Табунщики, работавшие в удаленных местах, специально приезжали на Камышовку, в Главный стан, в затишки, чтобы посмотреть, подержать в руках, понюхать сено. Такого сочного и пахучего не знавали даже старейшие на заводе люди.

Кучендаевым привезли две трехтонные машины. Когда сено свалили, Аннычах зарылась в него с головой и долго лежала. Наверно, так пахнут лесные поляны и широкие енисейские, обские, волжские, камские луга, которые каждую весну заливает водой. Запах сена манил ее вдаль, как облака, как зов перелетных птиц: что сидишь дома? Полетим с нами! Посмотрим горы, леса, реки, города. На земле много хорошего.

Тойза отделила несколько клочочков сена и развесила по всем комнатам.

— Чай, прямо чай, — нахваливала она, переходя от одного клочка к другому и принюхивалась. — Что ни дальше, то вкусней кажется. Неужели у нас выросло такое? И много?

— Море. Некуда складывать, — рассказывал Урсанах. — А все вода сделала, наука.

Он завел новый обычай: утром, до всех дел, и еще раз вечером обязательно выйти на курган, под веющий с покосов ветер, и подышать сеном.

Сену радовались, как солнцу в полярных странах, когда после долгого зимнего мрака оно впервые всплывает над горизонтом.

С болтовни о приданом неугомонная старушонка портниха перескочила на поучения:

— Невестушка, чего букой ходишь? Так, милая, не мудрено и разонравиться. Тебе, женишок, тоже довольно играть в молчанку. Весели ее, развлекай! Не похороны ждут вас, а свадебка.

Эпчелей и сам видел, что Аннычах резко переменилась — ни смеха, ни улыбки, и слова будто все на счету, — притихла, как сонная. А почему случилось это, что может развеселить ее, — не знал. На речи он был не мастер, скачки верхом девушка разлюбила, даже обучением Игреньки занималась реже, чем нужно.

На работу она не ездила, была в отпуске, но табунщики постоянно навещали ее то за советом, то рассказать новости. Однажды пришел Смеляков и похвалился, что заарканил волчицу.

— Во сне, — начал смеяться Эпчелей, — или сперва застрелил, а потом сунул в аркан.

Смеляков, круто повернувшись, убежал к табунщицкому бараку. Минут через пять он появился снова, верхом.

— Эй, кто не верит, выходи!

Все из дому высыпали на улицу. У Смелякова на аркане была мертвая волчица. Эпчелей придирчиво осмотрел ее, но пулевых ран не нашел.

— Ай да Коля! — зашумели вокруг него табунщики.

Аннычах тормошила за плечи:

— Расскажи, расскажи!

— Отпусти сперва, не то я откушу себе язык, — проворчал табунщик, хмуря брови, затем пустился рассказывать: — Ну, вижу раз и два, что у меня появилась эта помощница, — он ткнул волчицу сапогом. — И хитрая же: все от холмов, от камней подходит. Обернусь к ней лицом, значит заметил, — и шмыг в каменье. Тогда я перегнал косяк в чистую степь. Жду. Наутро пришла. «Ну, говорю, Мама-Мамочка, выручай! Не убьем — быть нашей бригаде на черной доске». И погнался за волчицей. Она удирать. Только — шалишь, до холмов теперь далеко. Летим. Ветер насквозь продувает меня. Мамочка ходкая, а волчица голодная, слабая. Догоняем. Как, думаю, брать ее? Из ружья промажу: в седле тряско. Попробую арканом, бросать я его навострился, и Мамочка на волков привыкшая. Развернулся и бросил. — Тут Смеляков широко взмахнул правой рукой, как делают это, бросая аркан. — Волчица хоп аркан в зубы и зажала. А Мамочка как даст в сторону, как рванет волчицу арканом — та и перевернулась кубарем. У нее, знать, все кишочки перепутало, выпустила она аркан и пошла заметно тише. Я подмотал его и снова бросил. На третий раз поймал, и так ловко — через самое брюхо. Летим мы обратно к косяку. Волчица свернулась в калач, грызет аркан. Да не успела перегрызть, уторкали мы ее скоро: степь там с камешником, твердая.