Том 2. Брат океана. Живая вода

Поднялись и другие.

— Проводите нас, — сказала Домна Борисовна Конгарову и весь путь сокрушалась, думала вслух, советовала ему: — Нужно, чтобы все это, что говорили вы нам, поняла и почувствовала Аннычах. В конечном счете решать будет она. Мы можем объяснить, посоветовать ей, но не больше. Погорячились, молодой человек. В таком дело нельзя рубить. Какие хорошие были отношения! А вы испортили их. Тойза разобижена. Если и Аннычах также… Надо восстановить прежние отношения. Надо, чтобы люди правильно поняли вас, поверили, что вы бескорыстны, хотите им добра, открыть это добро.

Заря сжалась в маленькое бледно-желтое пятнышко и передвинулась в самую северную точку неба. Полночь. Еще немного — и заалеет восток, начнется утро. А в доме Кучендаевых всё не спали: гости долго бродили среди курганов, потом, когда вернулись, Тойза затеяла разговор, что Аннычах больше не может работать при табунах, сейчас ей надо готовиться к свадьбе — делать покупки, шить, а после свадьбы становиться к котлу: у Тойзы нет уже сил кормить четверых взрослых; что Урсанаху время на печку, не то старик, чего доброго, умрет в седле.

— Сразу хочешь отнять у нас главного смотрители и бригадира! — ахнул Павел Мироныч. — Как же будем мы!

— Смотрителем сделай Эпчелея, а бригадира найдет смотритель.

Домна Борисовна быстро и строго поглядела на Орешкова, чтобы он под влиянием разговора с Конгаровым не «ляпнул» чего-нибудь неосторожно про Эпчелея.

— Подумаем, — и Орешков начал обдумывать, как бы половчей отвести Эпчелея, который, с его нелюдимым характером, с неумеренным увлечением гоньбой, с привычками укротителя, никак не годился в главные смотрители, потом сказал: — Эпчелей хороший работник, в свое время оп обязательно станет главным смотрителем, но таким, как твой Урсанах, не скоро будет.

— Где таким! — согласилась польщенная Тойза.

А Павел Мироныч ухватился за это:

— Мы еще поработаем с ним. Верно, Урсанах? Вместе начали, вместе и на покой.

Орешков пустился в воспоминания. Урсанах, засветившись лицом, подхватил их:

— Помнишь, был случай: дикий табунный жеребец залетел прямо в улицу Главного стана, а на хвосте у него волк висит? Жеребец носится сам не свой, бьет волка ногами, а тот висит и висит. Что такое? Заарканили мы жеребца, повалили и видим: хвост у него длинный, в конец набился репейник, и получился большой комок. Волк сгоряча цапнул его, зубы в волосах запутались, а жеребец бежит — и затаскал волка насмерть.

В самый разгар воспоминаний Павел Мироныч вернулся к разговору, что Урсанаху рано на печку.

— Я вот думаю и вовсе мимо печки проскочить — жил в седле и умереть в седле.

— И мне бросать седло неохота, — признался Урсанах, — да старуха говорит: довольно.

— А мы попросим ее. Она разрешит еще немножко поработать.

— Как хочет. Он хозяин, — смирилась Тойза.

Вскоре вернулась Аннычах, и Тойза заговорила о ней. Девушке не понравилось это, ее совсем сбили с толку всякие заботники и советчики: мать, жених, Конгаров, Олько.

— Ты опять хлопочешь, — сказала она матери с досадой.

— Кому же больше?

— У меня свой язык есть, — и девушка вышла из дому.

Следом за нею — Домна Борисовна. Она догнала ее у коновязи, где стоял Игренька, сняла пальто и сказала:

— Вот, прикройся.

— Мне не холодно.

Домна Борисовна обняла девушку за плечи — они дрожали — и сама закутала ее.

— Ночи теперь обманчивые.

Сели на коновязь против Игреньки. Конь, подобрав задние ноги к передним, всей тяжестью тела почти сев на круп, тянул повод. Он был привязан коротко, чтобы не запутался в поводе, и не мог держать голову в свободном, легком положении и сильней утомился. Перед ним стояло ведро с водой, корытце овса, лежала кучка зеленой травы; конь хотел и есть и пить, но ни к чему не прикоснулся. Повод, больно давивший ему затылок, вид и запах седла, лежавшего неподалеку, сделали все на свете ненавистным ему.

Аннычах осторожно пошарила у него на затылке.

— Посмотрим, есть ли у тебя шишка ума.

Впервые попавшиеся на повод кони обычно надергивают себе за ушами болезненную опухоль, после чего быстро идут на усмирение. Эту опухоль табунщики называют шишкой ума. У Игреньки она едва намечалась.

— Ну и довольно, не дергай больше, — говорила Аннычах, поглаживая коню лоб и челку. — Ты поумней так, без шишки. Зачем делать себе напрасную боль?

Конь продолжал тянуться. Девушке стало жаль его, и она прибавила немного повода, хотя это было и во вред ей. Поговорив еще немного с конем, она спохватилась:

— Ах, какая я… Забрала пальто и сижу. Домна Борисовна, возьмите!

— Не надо. На мне шерстяная кофта. И я домой. Пойдем.

«Вот начнется», — подумала Аннычах; она была уверена, что Домна Борисовна неспроста принесла ей пальто, и все время ждала: «Вот начнет разговор о помолвке. Неужели всех девушек так же донимают советами?»

Но Домна Борисовна даже не заикнулась о помолвке, прощаясь, она сказала:

— Будешь в Главном стане, заходи к нам. У меня дочка приехала на каникулы, тебе ровесница.

На другой день, как только показался у Кучендаевых дымок, Конгаров отправился к ним, чтобы восстановить прежние дружеские отношения. Он надеялся, что Степан Прокофьевич, Домна Борисовна и Орешков помогут ему в этом.

У Кучендаевых завтракали. Тойза была у костра и собиралась нести в дом вскипевший чайник.

— Здравствуй, Тойза! Уже трудишься, — сказал Конгаров по-прежнему приветливо; оставалось только добавить: «Отдохни-ка! Я сделаю».

Старуха резко выпрямилась и заговорила громко, как обычно глуховатые:

— Зачем пришел? Чего привязался к нам? Уходи, где раньше был!

— Тойза, мамушка… не надо шуметь. Это наше дело. Только наше, — печально и ласково уговаривал ее Конгаров.

— Нет у меня с тобой никакого дела. Ты обманщик! Сплетник! — кричала старуха все громче и раздражительней. Потом она схватила чайник и понесла на террасу, где завтракали; идя, оглядывалась на Конгарова и выкрикивала: — Обманщик! Сплетник!

— Тойза… мамушка… — повторял он.

Домна Борисовна перехватила чайник; Урсанах увел Тойзу в глубь дома. Степан Прокофьевич вышел к Конгарову, который, задумавшись, продолжал стоять. Павел Мироныч бесцельно ковырял вилкой холодец. Аннычах сидела, замершая от стыда за мать и удивления на Конгарова: после того, что наговорили ему, он не убежал, не возмутился, даже не повысил голоса.

О чем-то поговорив неслышно, Степан Прокофьевич вернулся, а Конгаров ушел к курганам.

Все потеряли аппетит и заторопились по делам, даже Тойза спешно, на машине, уехала зачем-то в Главный стан. Осталась в доме одна Аннычах, она закрылась в своей комнатке, где на столах, стульях, сундуках было разложено ее приданое, и заплакала: несчастная помолвка; как просто, легко было до нее и как все испортилось после.

К полудню Тойза вернулась. С нею приехала сгорбленная старушонка портниха. В комнате для приезжих вместо рассказов Конгарова о судьбах народов застрочила швейная машинка и полилась бесконечная болтовня о том, кому и сколько при выходе замуж дали платьев, рубашек, шаровар.

Вечером Тойза и Урсанах, закрывшись в своей комнате, долго говорили. По отдельным доносившимся словам Аннычах догадалась, что отец был у Конгарова, теперь в чем-то убеждает Тойзу, а она не соглашается. Так и не договорились. Урсанах вышел от Тойзы, сильно хлопнув дверью и отмахиваясь руками:

— Ладно, ладно. Делай как хочешь. Но и пеняй на себя!

Аннычах стояла у окна. За спиной у нее беззубая старушонка с шипом и свистом перечисляла одеяла, шаровары, их цвет, размер, цену. Неустанная на язык, она прерывала этот балабол только затем, чтобы крикнуть:

— Аннычах, подай нитки! Аннычах, иди на примерку!

Старушонка была важная, сама не хотела ни взять ничего, ни поднять, и Тойза приказала дочери не отлучаться самовольно. У порога, дымя трубкой, сидел Эпчелей. Он бывал каждый день, просиживал часа по два, по три и за это время — ни слова, кроме «здравствуй» да «прощай». На лице у него лежало окаменевшее безразличие, только глаза неотступно передвигались за девушкой. Понять, зачем сидит он, что думает и вообще думает ли, было невозможно. Он стал скучен для Аннычах до зевоты, а старушонка противна до того, что и глядеть на нее было муторно.