После свадьбы. Книга 2

— Я понимаю, — сжимая его руку, сказал Игорь. — Я сам…

— Да, да, — не слушая его, сказал Писарев. — А я даже телеграмму не получил, с праздником…

Глаза его захлестнуло вздрагивающим, слепым блеском. Он рванулся и, шаря по стене рукой, вышел в сени.

Игорь вернулся в комнату. Шипя, играл патефон. Директор школы показывал карточный фокус. Рядом с Тоней сидел Нарышкин и, захлебываясь, обнимая спинку ее стула, говорил:

— Корма плюс механизация на фермах, Тонечка, — и у нас молочные реки потекут. Не ценят нас, ветеринаров. Наисложнейшая в мире специальность. Животное ничего разъяснить о себе не в состоянии, где болит, как болит, абсолютная индифферентность…

— И как же вы узнаете?

— Здесь-то и заключается секрет. Мне слов — не надо. Посмотрю на вас — и все узнаю. Ветеринар — это самый чуткий человек.

Тоня, заметив Игоря, начала громко смеяться. Когда он подошел, она нахмурилась и спросила:

— Что с тобой?

— Ревнует, — сказал Нарышкин. — Он аллигатор. Как вы с ним живете, Тонечка, это же опасно и скучно! Зачем вам тракторы? Разводитесь с ним и выходите за меня. Вы любите животных?

— Дима, заткнись, пожалуйста, — медленно проговорил Игорь.

Он рассказал им о Писареве. Игорь не обращал внимания, слушают они его или нет, он рассеянно выдавливал слова, и лицо его было отсутствующим, как будто он старался что-то вспомнить и не мог вспомнить.

— Какая же его жена, извиняюсь за выражение, стерва. — сказал Нарышкин. — И зачем люди женятся? Какая-то эпидемия. Надо с детства прививку делать против женитьбы.

— Послушайте, мальчики, так же нельзя, — сказала Тоня. — Мы должны реагировать.

— Что-то надо придумать, — повторил Нарышкин.

Они выжидающе смотрели на Игоря.

— Почему я, какого черта должен я? — сквозь стиснутые зубы, ощерясь, сказал Игорь. — С какой стати? Мне своей хворобы хватает. Мы с Тоней пойдем гулять сейчас. Сядем на мотоцикл и поедем гулять. А ты сиди и придумывай.

Во дворе к самому крыльцу подступила густая звездная тишина. Игорь взял Тоню за руку.

— Ты что? — сказала она. — Пусти сейчас же. Больно!

Они подошли к мотоциклу. Крыло луны вырывалось из частых ветвей березы. Синие тени бесшумно неслись по земле, гася и поджигая зеленым пламенем распластанные лужи. Игорь поставил ногу на педаль стартера. Тишина отпрыгнула, вспугнутая сбивчивым перестуком. Посеребренное луной шоссе призывно вытянулось. Игорь сунул руку в карман, нащупал очки.

— Поехали? — спросила Тоня.

— Подожди.

Он бегом вернулся в дом, вошел на кухню и крикнул с порога;

— Виталий Фаддеевич!

Чернышев вышел на кухню, позвякивая коробкой патефонных иголок.

— Вы что, уже уходите? Рано, рано.

— Собрались покататься, — сказал Игорь.

— Смотрите, осторожнее, дорога сейчас скользкая.

— Ничего, я гнать не буду.

Они замолчали. На дворе тарахтел мотоцикл. «Пусть прогреется», — подумал Игорь.

— Ну что же, — сказал Чернышев, — конечно, вам со стариками не очень-то…

— Нет, нет, все было правильно, — сказал Игорь.

— Виталий! — позвала Мария Тимофеевна.

— Сейчас, сейчас.

Сердце у Игоря колотилось все сильней.

— Вы думаете, как? Чугунный я? — вдруг сказал он. — Посылайте Писарева в командировку. Совсем отпускайте, Виталий Фаддеевич, как предлагали. Я справлюсь. Мне ничего не надо.

— Спасибо, — просто сказал Чернышев. Твердые черты лица его расплавила непривычная мягкая улыбка. — Поскольку вы согласны временно замещать, все улаживается. Только сегодня дело праздничное, вы еще взвесьте и мне послезавтра напомните. Тогда и затвердим.

Игорь кивнул и выбежал на крыльцо.

— Ты что так долго? — крикнула Тоня.

Он засмеялся.

— Забыл одну вещь сказать.

Он уселся, включил скорость и выехал на шоссе.

Глава девятая

Три дня Тоня ездила по колхозам, проверяя отчетность. Когда она вернулась, Игоря дома не было. Тоня растопила плиту, поставила греть ведро с водой. Она с трудом стащила с ног грязные, расквашенные, насквозь сырые сапоги и села у плиты. Пальцы на ногах посинели от холода. Морщась, она гладила натертую пятку. Сырые поленья шипели и стреляли в печке. Огонь поминутно гас, Тоня становилась на колени и дула, плача от дыма. Немыслимо было представить себе, что где-то на свете существует ванная, выложенная белым кафелем, и в ванну можно залезть, вытянуть ноги, и горячая вода зальет все тело по самый подбородок. Неужто она, Тоня, мылась в такой ванне, могла мыться в ней каждый день, и ванная была у нее в квартире, достаточно было повернуть кран с красным кружком!..

После всего виденного в течение этих трех дней вспоминать о ванне казалось дико и постыдно.

По дороге в Леваши им с Надеждой Осиповной встретилось стадо. Страшные, тощие коровы, хмельные от весеннего воздуха, шатаясь, брели через залитое водой поле. Розовые пятна пролежней глянцевито блестели на их ребристых боках. Коровы с трудом вытаскивали дрожащие ноги из жидкой земли. Пастушонок возился возле двух коров, увязших в грязи. Он дергал их за рога, отбегал и манил, протянув пустую руку и прицокивая, в отчаянии колотил их кулаками между глаз. Коровы бессильно вздрагивали и тихо мычали. Надежда Осиповна изругала пастушонка и пошла в деревню за народом. Пастух побежал собирать разбредшееся стадо, а Тоня осталась одна.

Она подходила то к одной корове, то к другой, гладила их, уговаривала и с ужасом замечала, как они опускаются все глубже в расквашенную землю. И стоило самой немного постоять на месте, как ноги тоже засасывало. Надежда Осиповна привела трех женщин с лопатами и веревками. Стали окапывать землю вокруг коровы, а грязь снова наплывала. Тоня стерла кожу на ладонях. Подсунув веревки под облезлый живот увязшей коровы, тянули, снова копали, подстилали хворост, чтобы самим не увязнуть. Одну корову вытянули, на вторую сил не хватило.

— Надо мужчин позвать, — сказала Тоня.

— «Мужчин», — передразнила Надежда Осиповна. — Стрючки да старички, их самих за хвост поднимай.

Уходили с поля, устало ругаясь. Тоня что ни шаг оборачивалась. Корова лежала в подмерзающей грязи и, повернув голову с белой метиной, смотрела вслед людям. Лиловый глаз ее тоскливо блестел. Протяжно кричали чибисы. Серое, точно изрытое небо сочило изморось. Вдали чернели избы Левашей. Коричневый бугор оставленной в поле коровы становился все меньше, белела лишь метина. Всю дорогу Тоня чувствовала спиной устремленный к ней большой, лиловый, по-человечески умоляющий глаз.

Когда зашли на скотный двор, Тоня сперва не поняла, почему там так светло и ветрено. Потом подняла голову и обомлела. Крыши не было. На сером небе блестели мокрые ребра стропил. Несколько пучков старой соломы торчали, зажатые поперечинами. Мелкий дождь сыпал в глаза. Дрожащие телята кричали безумными от голода, сиплыми басами и тыкали сквозь жердины скользкие морды. Тоня скормила им один за другим взятые с собой бутерброды.

Рядом стояла молодая доярка, грызла соломинку и усмехалась. Тоня стиснула губы, достала из кармана шоколадную конфету, развернула и сунула теленку.

— Они же у вас помирают, — сказала она.

Доярку сплюнула с толстой губы откушенную соломинку:

— Подохнут — свиньям скормим.

— Как вы можете так, это же ваши коровы!

— Моя дома стоит! — И доярка вызывающе засмеялась.

Тоня шагнула к ней. С силой вытащила из вонючей жижи ноги в тяжелых, залепленных бурой глиной сапогах. Что-то, царапая, поднялось к самому горлу. Только бы не расплакаться — вот чего она боялась! Она заговорила все быстрее, быстрее, пока на душе у нее не стало холодно и жестоко. Она искала слов, которые содрали бы ухмылку с этой кирпичной физиономии. Таких колхозников надо судить, как самых вредных преступников, — до чего довели хозяйство! Ни совести, ни стыда, это ж надо зверем быть, неужели не жалко животных, даже простое чувство жалости!..

— Жалко у пчелки, — доярка засмеялась ожесточенно и вызывающе, — а у вас конфетки с жалованья заместо жалости. А нам хотя бы все они скорей передохли. — Она издевательски подмигнула Тоне. — А что? Ни денег с них, ни молока. Больше сена для своей скотины останется. Вот какой наш интерес! — И она зажмурила глаза и широко открыла губы, изображая смех.