Трое

Ах, милое сказочное детство!.. Как скоро ты кончилось, ушло безвозвратно!..

Хотя — почему безвозвратно? Вот придет победа, вернется отец — и опять они пойдут на сенокос, И обязательно с ночевкой. Можно с собой взять еще и Сережку, если будет очень проситься. Пусть и он узнает лесную сказку. Заодно, глядишь, и косить, и грести сено научится…

Скорей бы сгинула проклятущая война!

Подумала: «Сегодня как увижу папку, так и скажу ему: „Ты после победы нигде не задерживайся, сразу — домой. И колодец, скажу, без тебя некому почистить, и сена мы не заготовили…“ Значит, так. Надо все по порядку ему выложить. Первое — про кума и про куму; второе — про имя ребенку; третье — про возвращение после победы. Все? Вроде все. Да, может, пожаловаться все-таки на мать? Зачем она петуха зарезала? Он самый сильный из всех соседских петухов был. А краси-и-вый!.. Не петух — огонь! С трудом от немцев его уберегли, а она: „Давай зарежем, на людей, сатана, стал бросаться, не дай бог, еще глаз кому выклюет“. Никому он ничего не выклюет, если не дразнить его. Курицу б лучше зарезали, квочку, например. Не послушалась меня, Сережку позвала голову петуху рубить. Сережке — все равно: что петуха жизни лишить, что котенка, что лягушку. Живодер какой-то… Теперь, папка, скажу, и будить нас некому: ни у кого из соседей часов нет. У Варвары были — поломались. Вот, скажу, уже нынче проспали. Спасибо тете Фросе — разбудила…»

Перед Соборовкой встретился неширокий ручей. Даша наконец-то напилась теплой безвкусной воды. Котомку не снимала, воду зачерпнула свернутым листом конского щавеля.

Митька тоже напился. Напившись, неодобрительно сказал про воду:

— Болото. — И небрежно перепрыгнул через ручей.

Фрося не пила. Она только смочила горячий лоб.

— Быстрее, дети. Скоро уж, кажется, придем.

И посмотрела на солнце: высоко ли оно, много ли в запасе времени? Ведь нынче еще и возвращаться нужно.

ЕГОР

В тот ранний рассветный час, когда Фрося будила Дашу и ее мать, рядовой Егор Тубольцев заканчивал измерять — где шагами, где ручкой лопаты — только что вырытый окоп.

— Так, — удовлетворенно отмечал он вслух, — глубина в порядке — метр двадцать; ширина, — перешагнул через окоп, — тоже, не менее шестидесяти сантиметров.

Затем прошелся вдоль зигзагов окопа: широких шагов — восемь. Как и положено. Задание рядовой Тубольцев выполнил!

И он весело подмигнул — знайте, мол, наших! — серому небу, подолянскому низкорослому лесу, молодые дубы которого буйно зеленели по бокам глубокого лога, подступая к самой деревне.

Теперь, после ночной работы (днем в целях маскировки рыть окопы было запрещено), полагалось и отдохнуть, поспать.

«День нынче будет жаркий, — глядя на высокие редкие облака, предположил Егор, — а в жару вряд ли хорошо поспишь». Только это слегка и огорчало. А в основном у него настроение было здоровое — настроение человека, в срок закончившего трудное, но нужное дело.

Егор взял лопату на плечо, сделал пяток шагов по направлению к деревне — и тут услышал свист шального снаряда.

Вот бы броситься тут ему назад, в только что вырытый окоп!

Залечь бы!

А он только присел…

Опоздала Фрося со своей иконкой…

МАКАР

Макар Алутин услышал взрыв, находясь уже далеко от Подоляни.

— Проснулись гады, — сказал он про фашистских артиллеристов.

Семидесятидвухлетний дед Петюков, лежавший на повозке, прошамкал ругательство своим беззубым ртом:

— Иуды… Ишкариоты…

Макар увозил из Подоляни последнего гражданского ее жителя.

В мае, при эвакуации, дед Петюков наотрез отказался покидать родные края. «Не штрашна мне шмерть! — упирался он перед армейским начальством. — А ешли умру — то на швоей земле. Не имеете права вывозить меня нашильно!»

И от деда Петюкова отступились.

Вот уж почти тридцать лет — с империалистической — деда мучил ревматизм. Чего только дед ни придумывал, какие только отвары ни пил, что только ни прикладывал, у каких знахарей ни побывал — ничего не помогало. У других людей с подобной болезнью лишь весной да осенью суставы ломило, а у Петюкова — почти круглый год. Или наоборот: весной и осенью его отпускало, а в жару и стужу корежило.

Вот и опять среди лета разболелись суставы, опухли, уже ни ходить, ни рук поднять не мог дед Петюков. Две ночи не спал. Пришлось солдатского доктора просить, чтобы подлечил.

А что доктор? Осмотрел, послушал — ревматизм. Дал какие-то таблетки и сказал: «Вам, отец, срочно в больницу нужно ложиться. Иначе — каюк». А дед: «Как ше я лягу, ешли наш район под врагом? А умирать не хочетша, до победы б неплохо дошить…»

Судили-рядили, порешили: вывезти деда от греха подальше в тыл, пока к его родственникам, в Лукашевку. Это в двенадцати километрах от Подоляни. Военврач снабдил его лекарством и обещал, что оно деду поможет.

Доставить деда Петюкова было поручено рядовому Макару Алутину.

И чуть свет они выехали: Макару приказано вернуться в распоряжение части сегодня же.

— Живей, милая, — погонял он ленивую пегую кобылку. Но ни добрым словом, ни кнутом не удавалось сбить лошадь с размеренного шага.

Дед Петюков зашуршал сеном — оно служило мягкой подстилкой, — простонал.

— Болят? — спросил Макар про суставы.

— Болят. Но пошле таблеток чуточку поменьше.

— Ну и хорошо. Потихоньку доедем.

И Макар примирился с предложенной кобылкой скоростью. Опустил вожжи и положил рядом с дедом ненужный кнут.

РОДИОН

Родион Алутин взрыва не слышал. Вчера он уработался: целый день шил комбату хромовые сапоги. Уже вечером, вручил их командиру, и тот, примерив, остался весьма доволен мастерской работой.

Комбат Шестов был ровесником Родиона — тоже тридцати пяти лет, — но как старший по званию и должности, отечески пожал руку рядовому:

— Уважил, что и говорить! Сроду таких сапог не носил: не жмут ни капельки. А голенища — гармошкой! И блестят — хоть вместо зеркала их используй. Уважил, рядовой Алутин! Ну что ж: я в долгу не останусь…

Родион стоял, опустив руки, и бессловесно улыбался, довольный похвалой.

— Иди отдыхай…

Вот потому и был у Родиона сон крепким и безмятежным — от хорошего душевного настроя.

ФРОСЯ, ДАША, МИТЬКА

Около пяти вечера Фросю, Дашу и Митьку, остановил патруль. В полукилометре от Подоляни, от лроходившей здесь первой линии обороны, остановил.

Все трое были немедленно доставлены в штаб батальона. Штаб находился в деревне, в хате-пятистенке, крытой толстым слоем соломы.

Шестов как увидел вошедших, так схватился за голову:

— А эти откуда?

Младший сержант доложил:

— Задержаны на дороге в деревню.

Шестов удивленно разглядывал каждого из непрошеных гостей и без конца повторял:

— Нет, как их пропустили раньше? Как они миновали Ольховатку? В такое время?! Да вы знаете, что за это будет?!

Кому «будет», Даша не поняла. Заметив, что Фрося оробела от грозных слов офицера (про Митьку и говорить нечего: в таких случаях он набирал в рот воды), Даша неожиданно для себя сделала отчаянный шаг вперед:

— Вы чего кричите? Мы к отцам пришли…

И Шестов осекся.

— Да нет, — вышел он из-за стола в своих блестящих сапогах, — вы меня не поняли… У нас запретная зона, сейчас посторонним находиться здесь категорически запрещено… Вот я и удивляюсь: как вас пропустили раньше, в Ольховатке?

— Очень просто пропустили, — спокойно ответила Даша. — Обыскали — и пропустили.

— Кошмар! — не верил в подобное комбат. — Без документов! Да за это, знаете, что может быть?.. Младший сержант, немедленно препроводить обратно!

У Даши похолодело внутри. Это что же: целый день шли — и напрасно? В двух шагах от отца им указывают от ворот поворот?

Она кинулась к Фросе, ее душили слезы отчаяния: