Человек находит себя (первое издание)

— Я сама достану, — говорила Таня, отстраняя его руку.

Георгий вдруг чмокнул ее в щеку возле самого уха так звонко, словно рядом лопнул резиновый мячик. Таня вскрикнула. Малиновый шарик вырвался из рук, упал и разбился вдребезги. Она вспыхнула и с укоризной взглянула на Георгия. Он стоял рядом и растерянно говорил: «Ну прости, ну, Татьянка, ну, милая… Ведь я же нечаянно!..»

— Я и не сержусь вовсе, — ответила Таня и заплакала.

Отец Тани Григорий Федорович Озерцов был на хорошем счету среди токарей механического завода, что в небольшом городе, километров на двести севернее Москвы. Расчет на заводе ему выдали неохотно: «Таких токарей поискать!» Но причина была уважительная: он увозил семью в Москву, дочке нужно было учиться музыке по-настоящему.

Отъезд был намечен на двадцать третье июня. Накануне, в воскресенье, в квартире Громовых состоялся прощальный «концерт».

Георгий играл Чайковского. Таня аккомпанировала, Из открытых окон в знойный воздух улицы лилась певучая «Песня без слов». Танины мать и отец слушали, сидя рядом. Профессор покачивал в такт головой и подпевал. Жена его Ксения Сергеевна довольно улыбалась…

А над страной уже летело чужое, страшное слово — война! Таня сначала не поняла, почему все бегут к репродуктору. Не поняла, почему вдруг заплакала мать, бросившись на шею отцу с криком: «Гриша, родной мой, что же теперь будет?» Девочка спросила: «Папа, а в Москву когда?» Он ответил ей: «Всё, Танюшка! Все теперь будет иначе. Война!» И Тане показалось, что слово иначе какое-то непривычное и страшное, страшнее, чем слово война.

По улице бежали красноармейцы, мчались машины, Ветер гнал желтую пыль, и люди кучками собирались у ворот, тревожно разговаривая о чем-то. Только небо было таким же голубым и по-прежнему ясным. Оно удивленно смотрело на землю, которая где-то уже была осквернена.

Утром ушел отец. Он надел выгоревшую военную гимнастерку, до блеска начистил сапоги.

— Гриша, ну зачем так быстро? — говорила мать. — Ведь повестки нет.

— А чего ждать-то, Варя? Разве смогу я дома сидеть спокойно?

Мать, обнимая отца, сдавила изо всех сил его плечи и припала головой к груди. Губы ее дергались.

Таня плакала. Отец взял ее на руки.

— Я скоро вернусь, Танюшка, не плачь… Кончим войну, и вернусь… В Москву поедем… Смотри, чтобы дома все в порядке было.

Еще раз обняв мать и прижав к себе дочку, он вышел. Таня побежала за ним. На крыльце отец остановился и помахал ей рукой, улыбнулся…

Таким улыбающимся Таня и запомнила его на всю жизнь.

Все теперь пошло иначе. Город зажил тревожной военной жизнью. Днем он двигался, вскрикивал гудками автомашин. В окна врывалась красноармейская песня и мерная поступь уходивших на фронт военных частей. К ночи город засыпал непрочным, тревожным сном, без огней, с настороженной, вздрагивающей тишиной.

Начались тревоги, налеты авиации. Самолеты цвета лягушиной кожи с крестами на крыльях и со свастиками на хвостах низко проносились над землей. Рявкали зенитки. Вздымались к небу черные столбы дыма, и, не дожидаясь грохота, вздрагивала земля.

Таня редко видела мать. Варвара Степановна сутками дежурила в госпитале. Девочка жила у Громовых. Профессор, получив приказ из наркомата, эвакуировал имущество лесного питомника, которым руководил. Он уехал специальным эшелоном в начале августа, оставив в городе жену и сына. Ксения Сергеевна, в самом начале войны поступившая на завод, сказала, что город покидать будет, если уж придется, только вместе с заводом, и сына оставила при себе.

Таня скучала. Музыкой она стала заниматься реже, зато вскоре с головой ушла в неожиданное занятие — присмотр за малышами в домашнем детском саду, который организовали сами жильцы. Этот сад она называла «доброволькой». Но скоро это кончилось. Детей из города стали эвакуировать, и детский сад опустел.

Письма от отца приходили не часто. Три аккуратно сложенных треугольничка лежали в верхнем ящике комода. Таня часто перечитывала их. Ни в одном отец не писал, что война скоро кончится. Четвертое письмо Таня запомнила наизусть. Мать читала его вслух несколько раз.

«Варя, родная, поздравь, — писал отец, — час назад приняли в партию. Об одном теперь думаю: если придется помирать, так чтобы не зря, чтобы польза от меня была и товарищам и Родине всей. Времени мало, пишу в минуту короткой передышки. Вижу тебя, Танюшку, ее косички… и это тоже мое оружие. Не сердись, что пишу про одно и то же — половина меня всегда с вами, а вы с Танюшкой постоянно со мной. Если будешь эвакуироваться, напиши — куда, буду писать до востребования. Обнимаю. Григорий».

На отдельном листке было еще несколько строк, написанных крупно и разборчиво:

«Танюшка, твой папа стал коммунистом. Это большая радость! Помнишь, как ты радовалась, когда тебя в пионеры приняли? Вот и у меня так же. Скоро осень, опять пойдешь в школу. Смотри, учись хорошо, чтобы после суметь сделать в жизни все самое нужное. Ну вот. А когда вернусь, мы обязательно поедем в Москву. Целую тебя. Твой папа».

А через неделю пришла похоронная. Варвара Степановна прочла ее, положила перед собой на стол и, не шевелясь, просидела до утра; так показалось Тане. Девочка ничего не спрашивала. Она догадалась о несчастье сразу, как только трясущиеся пальцы матери вскрыли конверт. Она видела ее большие глаза, дергающиеся губы… Слезы давили горло, текли по щекам Тани. Она обнимала мать, прижималась к ней мокрой щекой, испуганно смотрела на ее непривычное, ставшее другим лицо, гладила ее волосы и без конца повторяла: «Мамочка… мама, не надо… мамочка…» Таню трясло. Она села на пол и обвила руками ноги матери. Странно похолодевшая рука легла на ее голову. Пальцы Варвары Степановны перебирали мягкие волосики дочки. Так они и сидели обе: неподвижные, убитые горем — жена и дочь, вдова и сирота.

Таня, кажется, так и заснула сидя, а утром проснулась на кровати и увидела мать, по-прежнему сидящей у стола. Сырой ветер дул в окна, разбитые недавним взрывом, и шевелил волосы на голове матери. Таня увидела ее серое лицо, провалившиеся, незнакомые глаза, губы цвета восковой свечи, морщинки, которых вчера еще не было, и только тогда по-настоящему поняла, что отца нет.

Варвара Степановна все реже стала наведываться домой. Она прибегала на несколько минут, чтобы взглянуть на дочку, поцеловать ее, и снова уходила в госпиталь. Теперь она постоянно дежурила в палате тяжелораненых, которых невозможно было эвакуировать. Таня все время проводила у Громовых.

В одну из августовских ночей был самый сильный налет. Ксения Сергеевна вывела детей во двор; под открытым небом было спокойнее. Они сидели втроем на скамейке под большим тополем. Небо над городом стонало. Метались голубые полосы прожекторов. Грохали взрывы, и столбы пламени вздымались к небу. Листья тополя светились бронзовым отсветом и казались горячими. Таня тревожилась; бомбили юго-западную часть города, в той стороне, где был госпиталь. Налет продолжался около часа, потом бомбежка начала затихать. Где-то в небе, ворча по-собачьи, уходили на запад немецкие самолеты. Над городом поднималось багровое зарево…

Днем Ксения Сергеевна принесла известие о гибели Таниной матери; бомбежкой госпиталь был разрушен до основания. Таня спала после тревожной ночи, свернувшись калачиком на диване. Губы ее вздрагивали, тронутые улыбкой; наверно, ей снился хороший мирный сон. Ксения Сергеевна не знала, что делать, как сказать девочке о новой беде. Но Таню все равно нужно было будить: час назад объявили об эвакуации города.

— Сынок, у тебя теперь есть сестра, — сказала Ксения Сергеевна Георгию. — Таня поедет с нами…

— Где мама? — неожиданно проснувшись, с тревогой спросила Таня, протирая глаза.

— Вставай, Танюша, ты поедешь с нами. Через два часа нужно быть на станции.

— Где мама? — испуганно повторила Таня.

— Ее нет, — ответила Ксения Сергеевна, опускаясь на диван рядом и касаясь ладонью Таниных волос. — Госпиталь разбомбили… ночью… Больше она не сказала ничего, потому что о рождении и смерти человека можно говорить только короткую и простую правду.