Дикий селезень. Сиротская зима (повести)

взвизгивала жена Карзая, долго топотала и выхватила из толпы своего Сашку.

Тот дурашливо встал нараскоряку, потоптался увальнем и спел вятскую частушку:

Выступила павой моя «невеста» Ольга:

выхватила она из рукава платочек и пошла по кругу.

Замерло мое сердце. Какая Ольга красивая! Надо скорей подрастать и жениться, а то ухлестывает за ней один из десятого барака.

Откуда-то вышмыгнула помятая, сморщенная бабенка и, подлабуниваясь к Мише, попыталась его обнять:

Миша оттолкнул ее, отшлепал чечетку ладошками по табуретке и поставил на нее хромку.

Дед Збинский надолго зарядил барабушку: «Тына, тына, у Мартына…»

Играй, дед! Веселись, пятый барак — случайное братство случайных людей. Нет, случайным все было только поначалу. А потом все стало таким, как и должно быть между людьми.

Пляши, друг мой дорогой, Миша Курочкин. Осталось тебе жизни всего полдня. Не от ожившего оружия со свалки ты погибнешь — разобьешься насмерть в дороге. О чем подумается тебе? Может, вспомнишь военную свалку, опять ожесточишься на зло человеческое и оттого погибнешь?..

Не понимаю. Зла людского не понимаю.

И смерти твоей, Миша, не понимаю.

Пока не переплавлен металлолом с военной свалки, пока я жив, я буду помнить о тебе, Миша.

Играй, дед Збинский.

Веселись, пятый барак.

Дерёвня

Мы переехали в новый дом, — половину которого заняли общежитники из пятого барака. На всякий случай перевезли и потускневший барачный титан: вдруг заерундит котельная, расположенная в подвале нашего дома.

Работы у матери поубавилось, она так обуютила нашу комнату, что соседям по дому нравилось бывать у нас. Молодые женщины шли к матери за советом, доверяли ей самое сокровенное.

Ко всему новому я привыкал трудно. И в городской жизни поначалу все стесняло меня. С местными пацанами сошелся не сразу и то с помощью бывалого Саньки Крюкова, который, к моему удивлению, не особенно-то и важничал передо мной, Дерёвней, как прозвала меня местная ребятня за мою робость и бедненькую одежку. Хотя, к моей зависти, у Крюка появился настоящий отец — милиционер.

На Дерёвню я не обижался, но всякий раз после этого прозвища на меня находила тоска. Не по бараку, нет — по Селезневу.

Из-за этой тоски в первый же ливень я до икотки распотешил пацанву.

После грозы разлилась возле дома лужа. Не лужа, а озеро. Вода прозрачная, чистая. Стелилась под водой шелковистая трава. И солнце словно смеется, подзадоривает:

— Ну что, мальчик, разве не хорошо озерцо.

Эх, была бы какая-нибудь речка. Хотя речка-то есть. Она совсем рядом. Да уж больно много у нее названий: Горячка, Вонючка, Помойка, Смолянка. Вся в кроватях, автопокрышках, консервных банках. Не речка — грязь и вонь одна. Скорей бы запрятали ее в трубы. А лет пятнадцать назад, сказывают, ловили в ней, в Вязовке, щук.

Не удержался я, вспомнил, как с первым теплым громом пол-Селезнева кувыркалось через головы в грязи, в лужах, чтобы поясницу не тянуло во время страды, снял трусы и плюхнулся в лужу, как в Елабугу.

Девчонки завизжали, пацаны загоготали: «Ну Дерёвня, ну кино!» А самих завидки берут.

Забултыхал я ногами — брызги во все стороны. Пацаны отскочили, за животы схватились: не могут — такая умора.

Козя мои трусы подобрал, чтобы выменять их у меня же на самописку или расческу — такой меняла!

Я уже ничего не вижу и не слышу. Правда, вода тепловатая.

Вот я держусь на спинке. Раньше не мог, а теперь запросто.

Трава спину ласкает, от солнца глаза слезятся. Снова на живот и по-чапаевски, вразмашку. Мелковато что-то. Смеются все: и ребятня, и утки, и гуси. И ласточка проносится над нами и тоже верещит — смеется. Серко заржал: его на водопой пригнал Панька Тимков. Съехал коню на гриву и подскакивает, чтобы Серко пил скорее. Шлепнул конь черной губой по воде, оскалил желтые зубы и тоже смеется…

Вдруг все затихло. Смотрю — лежу я в грязной луже, весь в траве, а от дома идет мать с бельевой веревкой. Уже кто-то успел наябедничать. Тикать надо, пока не поздно. Где же трусы? Козя, гад, заныкал. У-у, козел рогатый.

— Тетя Поля, тетя Поля, — бежит к матери Козя. — Вот его трусы, я у наших ворот нашел, это я…

Вот подхалим, врун. Это тебе даром не пройдет.

Я выскакиваю из лужи, срываю правой рукой лопух, закрываюсь им, как мужики шайками в бане, и падаю в спасительную картофельную ботву. Фигушки, здесь уж меня никто не поймает. А мать к вечеру отойдет, и тогда я вернусь домой. Хоть бы Санька Крюк скорее принес трусишки…

Счастливчик Козя

В жизни я не встречал более оборотистого и везучего человека, чем Генка Козин.

Что только не выменял у меня Козя за свои бесчисленные секреты.

За открытие тайны у него была твердая цена — рваный, то есть рубль. С Саньки Крюкова он брал по трешке: у того отчим милиционер. А что с меня, Дерёвни, взять? Денег у меня никогда нет. Выиграю в чику — тут же истрачу на мороженое или кино.

За свои секреты Козя брал все, что нашаривал подходящее в моих карманах. Любил самописки и расчески.

Мне этого добра не жалко было. Стоит утром встать первым и сходить на танцплощадку. Там после танцулек этих расчесок и самописок тьма. Я собирал их для обмена на Генкины секреты. Иное утро было везучим: под танцплощадкой находил мелочь, закатившуюся меж досок. Это тоже Генке, который только за деньги давал погладить вороненка Яшку. Яшка жил у них во дворе и ездил верхом на малюсенькой собачке Кнопке. И куда Козе столько денег? Даже сгорбился, как старичок: все в землю смотрит и носком ботинка ковыряет. Ковырнет раз другой — смотришь, поднимает мелочь или рублевку. Везучий, чертяка.

Чтобы выманить у меня автоматную пулю с военной свалки, Козя засунул в рот куриные почки и как бы онемел. Он стал мычать, маячить по-немому пальцами. Тряс перед пацанами указательным пальцем, мол, гоните рваный, и будет вам фокус. Затем изобразил из пальцев пистолет, кыхнул в меня, мол, гони пулю, и кое-что покажу.

Он поодиночке заводил пацанов за дом, показывал им что-то такое, что пацаны с вытаращенными глазами выходили из-за дома и говорили: «Во дает».

Когда Козя завершил полный сбор, у него засвербило в носу, и он зашелся в чихе: «Аа-а-пчхи… — и спокойно добавил: — стили карманы».

Он завел меня за дом и, пощелкивая большим и указательным пальцами, потребовал пулю. Я вынул пулю из-за щеки. Генка брезгливо взял ее, вытер о штанину, подбросил на ладони и хотел было закинуть в рот, как семечку, но передумал и застегнул пулю в нагрудный карман гимнастерки.

Кряхтя и акая, он разинул рот, засунул туда пальцы и достал красный мясистый шарик. «Гланды», — натужно выговорил он и вставил шарик обратно.

После того как Козя обчистил наши карманы, он пристал к Крюку, чтобы тот вытащил у отчима трояк. Санька воровать отказался, тогда Генка перед всеми пацанами, как фокусник, раскинул ладони, потер ими и растопырил чистые румяные пальцы. Дескать, видите: руки как руки, ничего особенного. Подошел к прозрачной луже, той самой, в которой я купался, еще раз вскинул руки, повертел ими и стал их мыть. Мыльная пена поползла с рук. Пришлось мне за разгадку мыла отдать пушистую со свинцом зоску, которой обеими ногами попеременке я набивал до ста.