Вершины не спят (Книга 1)
Вершины не спят (Книга 1) читать книгу онлайн
Вероятно, человек этот уже много лет не садился на коня, не держал в руке молнию клинка. И все-таки, когда думаешь об Алиме Кешокове, народном поэте Кабардино-Балкарии, образ всадника неотступно преследует тебя. И не потому только, что этот образ присутствует едва ли не в каждом произведении писателя, будь то поэма, коротенькое стихотворение, пьеса или большое прозаическое полотно. Это можно было бы отнести на счет сыновней дани горца традиционным мотивам. Но в творчестве Кешокова образ всадника надобно понимать и глубже и шире: это вечное, и притом стремительное, как бег скакуна, движение, без которого ни сам поэт, ни его герои, которым автор доверительно сообщает самые сокровенные думы свои, попросту немыслимы.
До Октября, как известно, кабардинцы не имели своей письменности. Она пришла к подножию древнего Эльбруса с выстрелом „Авроры". И не чудо ли, что в столь короткий срок в Кабардино-Балкарии возникла своя литература, столь яркая и самобытная, что голоса лучших ее представителей слышны не только во всех уголках нашего социалистического Отечества, но и далеко за его пределами. И среди этих голосов — неповторимо самобытный голос Алима Кешокова, в прошлом сына безземельного крестьянина из селения Шалушка, а ныне — известного писателя и общественного деятеля. Он умел учиться, Алим Кешоков. И умел хорошо выбирать себе учителей. Из его соплеменников — то был основоположник кабардинской советской поэзии Али Шогенцуков, а что касается других учителей, то послушаем самого Кешокова.
“Мой брат бывалый командир. Не взвод у брата под началом. И по плечу ему мундир, тот, что положен генералам". Далее следует многозначительное признание, что поэт мог бы, вероятно, не отстать от брата, но другое его занимает превыше всего. И Алим Кешоков восклицает: “Поручик Лермонтов, у Вас готов быть в званье рядового!"
Давно уже и притом напрочно стоит среди правофланговых в боевом строю советской литературы Алим Кешоков. Теперь у него самого уже немало учеников. Однако, исполненный чувства долга перед старшими своими товарищами, он не упустит ни малейшей возможности, чтобы не принести им свою благодарность. "Наездники — в седла мы прыгаем ныне, и каждый под облако гонит коня. Там Тихонов ждет нас на снежной вершине, седоголовый держатель огня!"
В послевоенные годы вышло около двадцати книг Алима Кешокова — то были сборники стихотворений, поэм и таких поэтических миниатюр, как стихи-стрелы. Все новыми гранями своего редкого дарования поворачивался к нам поэт. И вот теперь он явился пред многочисленными своими читателями в качестве прозаика, автора романа „Вершины не спят".
Заранее оговорюсь: чтобы не обкрадывать читателя, не лишать его счастливейшей и сладчайшей возможности все узнать из первых рук, я даже вкратце не буду пересказывать содержание книги.
Становление Советской власти в национальных окраинах России — такими обычно бесстрастными словами говорится в иных учебниках истории о событиях столь сложных, столь драматических по накалу борьбы, что лишь большой художник способен дать нам их почувствовать не только разумом, но и сердцем — сердцем прежде всего. Думается, что это в значительной степени удалось Алиму Кешокову в его романе „Вершины не спят".
Не скрою, что, полюбив этого улыбчивого, остроумного в жизни и в своих стихах поэта, поначалу, раскрывая его первую прозаическую книгу, испытываешь некоторую тревогу: а не растворится ли сочная, отливающая всеми красками, переливающаяся многоцветьем поэзия Кешокова в „презренной" и „суровой" прозе, к которой, видать, и его, нашего жизнелюба Алима, потянули года. Трудно, невозможно представить Алима Кешокова без его улыбки, без его незлой иронической усмешки, которая тонкою прошвой проходит через все его стихотворные строки.
Тревоги, однако, исчезают, как только углубишься в чтение. "Лю окончил школу в родном ауле у отца, а теперь учился в новой школе в Бурунах", — сказано о мальчике в романе. Но так мог написать любой автор. Читаем дальше: „а его старший брат, Тембот, — второе лезвие одного и того же кинжала, — тот теперь учился в Москве, в военной школе". А вот так сказать мог один лишь Алим Кешоков и никто другой. „Река жизни не знает покоя, — заметил Астемир". И это Алим Кешоков — и никто другой. „Добрый утренний гость — это луч утреннего солнца", — это уж, конечно, Алим Кешоков, умеющий дружить и знающий цену настоящей дружбы.
Не вдруг, не сразу открываются перед читателем герои романа. Не сразу распознаешь, кому из них отдано сердце автора, — тут, видимо, сказался большой литературный опыт Алима Кешокова. Он как бы приглашает нас: „Давайте-ка сначала посмотрим, что говорят, что делают эти люди, не будем торопиться со своими выводами, у нас есть время терпеливо разобраться во всем". Автор не боится дать персонажам высказаться возможно пространнее, не перебивает их репликами даже там, где они не очень-то лестно говорят о вещах, дорогих нам до чрезвычайности. В борьбе, в крови, в страшных муках рождается самая большая правда, о которой поэт Алим Кешоков сказал:
На свете нет выше наших идей,Так будем же лучшими из людей!Во имя этой правды и написал свою суровую и мужественную книгу Алим Пшемахович Кешоков.
МИХАИЛ АЛЕКСЕЕВ
Внимание! Книга может содержать контент только для совершеннолетних. Для несовершеннолетних чтение данного контента СТРОГО ЗАПРЕЩЕНО! Если в книге присутствует наличие пропаганды ЛГБТ и другого, запрещенного контента - просьба написать на почту [email protected] для удаления материала
Присматриваясь к Иналу, стараясь приласкать его, Кургоко уже сейчас замечал в черноголовом, широкоскулом, смуглом мальчике с пытливо глядящими, слегка раскосыми глазами замкнутость и упорство… «Вот такое же упорство и привело его отца к несчастью», — думал старик, и это наблюдение заставляло его снова и снова задумываться над судьбой Нашхо и Казгирея. Наконец он высказал свои соображения жене, и та согласилась с ним не без душевной боли. А соображения были такие.
Нелегко поднять руку на важного человека, скажем, на писаря в суде, даже на писаря в ауле — человека, умеющего написать прошение, истолковать закон. Так худо ли, если Нашхо станет таким человеком? Нет, это было бы не худо!
Кто посмеет поднять руку на своего муллу? Худо ли, если Казгирей станем муллою в своем жемате? Ведь нынешний мулла не нахвалится успехами лучшего своего ученика, младшего сына Кургоко… Что же касается Нашхо, то надо добиться, чтобы мальчика приняли в русскую школу, открывшуюся в казачьей станице.
Амина соглашалась, что такой план дает почти полную уверенность в спокойной будущности обоих сыновей. Но придется замаливать новый грех: сын правоверного меняет медресе на русскую школу.
Пошли с подарками к старосте казацкой станицы, и вот Нашхо уже с осени стал ходить в школу, а младшего, Казгирея, учитель медресе начал готовить к поступлению в духовное училище в Баксаке.
Кургоко объявил о продаже дома. Покупатель нашелся. Это был Степан Ильич. И тогда уже немолодой человек бродячий мастер-оружейник решил перейти на оседлый образ жизни.
Сначала Кургоко не хотел продавать ему дом — возражала вдова убитого Касбота.
— Русский человек заведет свиней, — утверждала Урара, — как жить с таким соседом?
— Я не собираюсь заводить ни свиней, ни даже кур, — объяснял ей покупатель. — Все знают, что я только слесарь и плотник, чиню оружие, а не считаю яйца. Мне дом нужен под мастерскую. Продавай, Кургоко! Всем в ауле от меня будет польза, и ты, Урара, тоже будешь довольна соседом, видит аллах.
Как было отказать такому человеку? В ту пору Степан Ильич и одевался по-кабардински, а не по-русски — не пальто, а черкеска, не картуз, а кубанка…
Кургоко сдался.
Новый жилец и впрямь оказался мастером на все руки. Бывший дом Кургоко превратился в мастерскую. В кунацкой Степан Ильич поставил сверлильный и точильный станки, по стенам развесил инструмент, и это новшество пугало правоверную соседку не меньше, чем близость свиней. А главное — никаких сил не было удерживать детей от посещения дома гяура.
Инал просто не отходил от соседа, а уж если тот разрешал мальчугану взяться за инструмент — напильник, клещи, рубанок, мало ли что было разбросано по столам и развешано по стенам. — Инал забывал все на свете, даже книги с картинками, которые показывал ему Степан.
Началась эта дружба между ними после того, как Степан Ильич не без труда понял из рассказов Инала, какая драма предшествовала продаже дома. Инал к тому времени уже не раз ходил на заработки то в казачью станицу, то еще дальше — на железную дорогу, кое-как понимал русскую речь и даже выучился произносить некоторые русские слова. Степан Ильич с каким-то особенным вниманием стал приглядываться к хмурому на вид подростку. Он понял, что Инала продолжала мучить мысль о страшном происшествии. Извечная, как бы врожденная вера кабардинца в правоту закона кровной мести — вот что, заметил Степан Ильич, больше всего беспокоило мальчика.
Степан Ильич знал о решении стариков, об искреннем желании невольного убийцы искупить свою вину. Вскоре Степану Ильичу стало понятно и отношение матери Инала к тому, что случилось: богобоязненная, душевно добрая женщина опасалась как раз того, что многим другим людям казалось естественным и неизбежным, — она боялась непримиримого голоса крови у старшего из сыновей. И велика была радость Урары, когда она узнала от сына, что сосед, которого Инал ставил выше муллы, тоже говорит ему: не нужно крови.
А что же нужно? Это нелегко было понять Иналу.
Урара совсем примирилась с соседом и готова была признать, что и тут небо проявило свое расположение к ней и ее детям. Теперь она стала каждое утро посылать соседу молоко, а случалось, и что-нибудь повкуснее. Степан Ильич не оставался в долгу: и приколотит, где потребуется, и починит, что надо.
Дом мастера становился самым людным в Прямой Пади. Даже богатейшая в ауле семья Имамова не могла похвалиться таким количеством гостей.
Приезжали и из ближайших и из дальних аулов, привозили в починку швейные машины, охотничьи ружья, старинные пистолеты, замки.
Но настоящую славу принесло Степану Ильичу не его ремесло.
Как только в мастерской собиралось много народу, оружейный мастер откладывал инструмент и брал с полки Коран. Русский человек читал по-арабски, а если просили, тут же пересказывал прочитанное по-русски, чем немало удивлял присутствующих. Это было похоже на фокус. Молодые люди забавлялись, а почтенные говорили:
— Русский человек знает Коран лучше муллы. Удивительно!
Никто не понимал тайны этого знания, а весь секрет состоял лишь в том, что Коран, изданный в Казани, был напечатан в два столбца — по-арабски и по-русски.
Чтения в мастерской у Степана Ильича привлекали все больше людей, хотя и пошел уже слух, что толкует оружейник Коран более чем странно. И верно, от этих толкований у самых доверчивых людей вскоре глаза полезли на лоб. В устах Степана Ильича священная мудрость Корана призывала людей к протесту, к возмущению против притеснителей — князей и уорков.
Пожалуй, самое сильное сочувствие встречало такое толкование у самого молодого, почтительного и благодарного слушателя — у Инала. Но еще больше нравились Иналу рассказы о славных просветителях кабардинского народа — о мудром Казаноко, о Шоре Ногмове. Перед замкнутым подростком открывался новый мир. Нельзя найти лучшего выражения для того, чтобы объяснить душевное состояние Инала. Все было для него ново, все действовало сильнейшим образом — и беседы со Степаном Ильичом, и книги, и неслыханные наставления, и невиданные предметы. А потом стали особенно нравиться Иналу русские стихи.
Дружба со Степаном Ильичом вытеснила у Инала все прежние увлечения и интересы. Он спешил к соседу из медресе, с полевой работы, из леса, с железной дороги. И однажды Инал почувствовал себя уже как бы подготовленным к соревнованию с Казгиреем. Инал обдумывал вместе со Степаном Ильичом, где и как лучше это сделать, кого позвать и кто не должен быть свидетелем столь важного события. Надо было торопиться, потому что лучшего ученика медресе Казгирея Матханова собрались отправить для дальнейшего обучения в Баксан.
Но соревнованию не суждено было состояться, не суждено было Иналу и дальше дружить со Степаном Ильичом. Нельзя сказать, чем прогневала Урара аллаха, но аллах, на которого она так уповала, готовил ей удар из-за угла.
Было это так давно! Поздним зимним вечером в Прямую Падь прискакали казаки и остановились на дворе у Степана Ильича.
Въехала во двор пароконная подвода.
Урара, глядевшая вместе с Иналом в окно, видела, как соседа усадили на подводу.
Два всадника завернули к Маремкановым, накричали, все перерыли. Перепуганная Урара клялась аллахом, что через ее порог не ступала нога чужого человека: она, как и многие в ауле, думала, что ищут абрека или убийцу.
Инал бросился к дверям, его остановили, и в этот момент Степан Ильич крикнул с подводы:
— До свидания! Не унывай, скоро вернусь!
Инал не сразу сообразил, что Степан Ильич прощается с ним. Чувство непоправимого горя вдруг обожгло его. Такого горя он не испытал, даже когда увидел отца в крови, бездыханным…
Но деятельная натура уже сказывалась в юноше. Он понял смысл происшествия, не возразил матери, когда та со страхом сказала, что казаки могут вернуться. А на рассвете с чуреком и сыром в торбе Инал Маремканов отправился пешком далеко — за станцию Минеральные Воды.
Степана Ильича отвезли еще дальше…
