Галя Ворожеева

— Человек попал в беду, бабушка, как же не помочь!

— Ладно тебе байки-то рассказывать: не может такого быть, чтобы из-за всякого встречного-поперечного такую страсть перетерпеть. Ты же ведь живая, а тут ножами начнут резать. Милуешься ты с ним, это уж как пить дать, — убежденно заявила старуха. — Или ты блаженная. Раньше таких блаженными называли.

— А что это значит — блаженная? — с просила Галя.

Изможденная тетя Поля слабо засмеялась и тут же сморщилась от боли.

— Ну, вроде как полудурочка, которую может каждый обмануть. А она рот разинет и всему верит, и с себя последнее отдает. Безответная простота, ее обманывает всякий, кому не лень. Они, блаженные-то, очень добрые, бесхитростные, богу угодные. И все им хорошо. И хитрые на них верхом ездят, пользуются их простотой!

— Да какая я блаженная! — Галя засмеялась. — А вот что мне все хорошо — это верно. А чего же плохого-то, бабушка? Я молодая, ничего у меня не болит, я работаю, поеду учиться… Кругом лес да поля. А чего мне еще надо? Вот всем бы только хорошо было. Не ссорились бы, помогали друг другу.

— Это уж так, так, голубушка моя, — согласилась старуха. — Раньше-то каждый на особицу жил. Ну, да ведь своя рубашка к телу ближе. У каждого своя нужда была. А вот как полегчало, нужду-то помаленьку избыли, так и потянулись друг к другу.

— Ой ли! Скорее уж горе соединяет людей, — тихим голосом заметила тетя Поля. — В войну-то — помнишь? — все как сблизились. И радовались вместе, и плакали вместе. А теперь, Анисья Федоровна, не то, не то; что-то я не вижу, чтобы очень тянулись друг к другу. Разбогатели!

— А мне так кажется, что это только мы, старики, болтаемся у всех в ногах — мешаем, — возразила старуха. — Вот я отжила уже свое. Ну и зачем я? Кому нужна?

— А так не должно быть, бабушка! — заспорила Галя.

— Блаженная ты, блаженная!

— В Америке, бабушка, был такой Джек Лондон. Он книги писал. Так вот он рассказал об индейцах, которые жили далеко на севере. Зимы там длиннющие, пострашнее наших. Звери и те не могли вытерпеть лютой стужи да бескормицы и куда-то исчезли. А охотникам-индейцам и совсем жилось тяжело и голодно. Им жилось так тяжело и голодно, что они даже избавлялись от стариков, которые не могли добывать себе еду. Разожгут им костер где-нибудь в дремучем лесу, среди сугробов, натаскают груду сучьев, оставят маленько еды и уйдут. И старики погибали от голода и от страшных морозов. А то и волки их сжирали… Но ведь это были, бабушка, почти первобытные племена. Борьба за жизнь делала их такими жестокими.

— Э, милая! — прервала ее тетя Поля. — У нас, конечно, нет такого дикого обычая, но… Вот возьми бабушку Анисью. Она семерых поставила на ноги. И где они? Все разлетелись кто куда. И ты думаешь, они пишут ей, приезжают к ней, зовут к себе жить? Как бы не так! Только изредка кто-нибудь десятку-другую сунет ей через почту, откупится от угрызений совести, — вот и все… Анисья Федоровна, — обратилась тетя Поля к бабке, — когда последний раз приезжал к тебе кто-нибудь из детей?

Бабка только рукой махнула и сморщилась.

— Василий как-то заглянул. Поскучал дня три да и укатил, — ответила она. — Годов, пожалуй, пять с тех пор минуло. Да ладно, бог с ними! Мне-то уж ничего не надо, только бы им жилось хорошо.

— Ну, вот, — тетя Поля повернулась к Гале. — Ведь бросило племя старуху, только что не в лесу. И не от голода бросило. Тут дело хуже. Там хоть эти бродячие индейцы выбивались из сил, не зная, как выжить, а тут…

Умные черные глаза тети Поли сердито сузились, и она откинулась на подушку.

Тяжело стало Гале от этого рассказа, и она в отчаянии повторила:

— Но так же не должно быть!

— А так есть! И не приведи бог тебе испытать такое. Ведь неизвестно, что тебя в старости ждет. И меня также. У меня вон их четверо. А скажут ли спасибо, что я им жизнь дала?

Поговорили вот так-то и пошли в столовую. Усевшись за стол, старуха перекрестилась, перелила суп из тарелки в алюминиевую миску, туда же свалила котлету и макароны, все это размяла и начала хлебать. Ложку ко рту несла она осторожно, под ложкой держала кусок хлеба, чтобы не капало.

— Зачем это вы, бабушка Анисья, все вместе сложили? — удивилась Галя.

— А так, милая, сытнее.

И Галя поняла, какую трудную жизнь прожила старуха, как тяжело доставался ей кусок хлеба…

После тихого часа Галя до вечера сидела у Стебля и читала ему книгу о бравом солдате Швейке. Галя сказала, что это самая смешная книга в мире.

А потом Стебель начал вспоминать о своем детстве, о матери, которую он никак не мог почувствовать матерью. И уже совсем другим предстал перед Галей этот паренек. Облокотившись на белую тумбочку, она слушала его внимательно, молча, всей душой понимая горечь и боль его детства. Она умела слушать, и люди чувствовали это и открывались перед ней. Она, конечно, не знала, что дар слушать — это дар откликаться. Откликнется человек и протянет руку помощи — вот это и есть доброта.

Слушая исповедь Стебля, она думала: «Как мало мы знаем друг о друге! Не ведаем, что у каждого на душе, поэтому и живем, как чужие».

А потом Галя принялась рассказывать о себе, о том, как она училась, и как осталась одна, и как сейчас готовится в институт, и о той страшной ночи, когда отец чуть не убил мать, рассказала. Стебель слабо сжал ее руку, застенчиво улыбнулся и погладил эту руку…

— Ты знаешь, у меня никогда не было сестренки, — проговорил Стебель. — Я бы хотел иметь такую сестру, как ты… Сказать тебе по секрету об одном деле?

— Конечно, скажи! — так и встрепенулась любопытная Галя.

— Но это будет между нами?

— Клянусь аллахом, — засмеялась Галя.

— Мне очень нравится одна девчонка, — прошептал Стебель.

— Какая? — тоже шепотом спросила Галя.

— Только — молчок…

— Молчок, молчок, — подтвердила Галя.

— Маша Лесникова.

— Ой, как это здорово, Стебель! — восхитилась Галя. — Ты говорил ей об этом?

— Что ты, что ты! — испугался Стебель.

Они горячо шептались, как заговорщики, хотя подслушивать было некому — Стебель лежал в палате один.

— Балбес ты! Обязательно скажи. Ведь она обрадуется, ей хорошо от этого будет, — убеждала Галя.

— Правда? Ты так думаешь? — уже громко воскликнул Стебель.

— Конечно! Любая девушка любит нравиться. И как вы, парни, не можете этого понять. Я знаю, что и ты Маше нравишься. Ты вот что, — ты обязательно подари ей цветы… Мне вот еще никто не дарил цветов.

— Я тебе подарю!

— Нет, ты лучше Маше подари. А мне кто-нибудь другой подарит.

— Жаль! — искренне вырвалось у Стебля. — А я вам обеим подарю, — решил он.

Они и не заметили, как сблизились душой в этот вечер. Стебель даже почувствовал себя здоровее, сильней и уже верил теперь, что ничего с ним не случится, что он будет ходить, что его вылечат. И они говорили и говорили. Галя чувствовала себя старше Стебля и поэтому давала ему разные советы, ободряла его, а он с радостью душевно подчинялся ей и готов был сделать для нее все, что она захочет.

Наконец все свершилось. Кожу у Гали и Шурки взяли. С трудом Шурка вытерпел эти две недели в больнице. Приехав домой, он ходил по двору, изнывая от скуки и костеря Стебля на чем свет стоит. Шурка чувствовал себя еще слабым, и при неосторожных движениях его ляжки, с которых взяли кожу, обжигала боль.

— Чего ты мотаешься по двору, как в клетке? — крикнула с крыльца мать. — Отдыхай. — В руке ее был узелок. Аграфена Сидоровна испекла любимые Стеблем капустные пирожки и поехала в больницу.

А к вечеру ее привезли мертвой. Шофер как-то оплошал и свалился с мостика на камни ручья.

Шурка ошалело смотрел на мать, и ему казалось, что она спит. Лицо ее было спокойно, чисто, и только на виске чернело пятно. Кто-то рядом с ней положил узелок с пирожками. Шурка до того растерялся, что никак не мог сообразить — что же он должен делать. Прибежавшая тетя Поля, сестра матери, тоже растерялась. Она как пришла, так все и сидела возле покойницы, совсем обессилев, — она еще не окрепла после операции.