Поступи, как друг

Всюду, где есть люди.

— Я человек культурный! — небрежно улыбаясь, сказала Клавдия Петровна, когда я пыталась беседовать с ней. — Помилуйте, ведь я сейчас в отпуске. Разве я лишена права проводить свой отпуск так, как я хочу?

Нет, никто не лишал ее этого права. Ей, как и всем другим, дано очень много прав на нашей земле. Кроме права на эгоизм, на неуважение к другому, на душевную мерзкую грубость.

Что заставило женщину, которую я встретила в Кратове, бежать за незнакомым ей человеком, чтобы сказать ему, что она по ошибке указала ему дорогу неверно? Ничто, кроме уважения к его времени, его отдыху, его планам. А если вдуматься, то и уважения к самой себе.

«Не так воспитана…», — сказала она о себе.

Семья, школа, товарищи и она сама — все, вместе взятые, были строителями ее нравственного воспитания, Душевной требовательности к себе.

Это нравственное воспитание укоренилось, видимо, в ней так глубоко, что она не в силах была изменить ему даже в мелочи. Усталая, измученная жарой, она мчалась вслед за незадачливым путником, бросив свои дела, волоча тяжелые сумки, сердясь, быть может, и на него, и на себя…

«Эх ты, невоспитанная душа!» — сказал человек в кепке, стоявший в проходе дачного поезда.

Мне накрепко запомнилось его худощавое лицо с выступающими скулами, его спокойные немигающие глаза и то удивительное, полное неуловимого презрения и вместе с тем достоинства движение, когда он показал людям свои руки, где вместо кистей были два грубых металлических крюка.

В этом переполненном вагоне, быть может, не один человек испытал горе утраты. Раны, нанесенные войной, заживают тяжко. «Что же ты бередишь их? — читалось в этих светлых, прямо смотрящих глазах. — Что попрекаешь людей своей бедой, будто ты один узнал ее? Почему не уважаешь чужой покой, чужую боль, чужое счастье?»

Быть хорошо воспитанным человеком — это прежде всего значит глубоко уважать тех, кто живет рядом с тобой на нашей земле. Тех, кто делит с тобой и труд, и хлеб, и солнце, кто строит вместе с тобой большой, светлый, новый мир.

Всё остается людям

Как-то довелось, мне выступать в Московском университете, на факультете журналистики.

Встреча эта была очень интересной и, быть может, заслуживает того, чтобы рассказать о ней отдельно. Но сейчас я вспомнила о ней по другому, частному поводу. Среди записок, которые я получила в конце беседы, была такая:

Случилось так, что записку эту я прочла только дома, когда разбирала всю «почту», полученную в студенческой аудитории. Маленькая, написанная на листке, вырванном из студенческой тетради, она, очевидно, осталась по случайности незамеченной. Я очень огорчилась, поняв это. Держа в руках листок бумаги, разглядывая круглый, энергичный почерк, я старалась представить себе, что я ответила бы автору.

Потом вытащила записные книжки этого года и стала их читать.

Перечесть записную книжку — это значит повторить снова поездки и командировки, опять побывать в тех местах, где уже была однажды, опять поговорить с самыми различными людьми, увидеть их лица, услышать голоса, пережить то, что переживала во время беседы с ними…

Одни страницы записной книжки размыты дождем: это я попала под ливень, когда была в Грузии. На других брызги штукатурки: это я толковала с рабочими на стройке. Между строчками попадались записанные номера телефонов, фамилии людей, с которыми подчас так и не удавалось встретиться, имена тех, о ком я писала, и тех, кто стал потом, для меня не только героем очерка, но и моим другом… Словом, многое можно было припомнить, перелистывая порядком измятые страницы. И вот я наткнулась на одну запись. Едва я стала вчитываться в нее, как на меня вдруг пахнуло запахом свежести, влажной травы, осенних роз, смолистым духом самшита… Ветер южной земли, чистый и сильный ветер воспоминаний повеял мне в лицо, и я вспомнила все, что увидела в тот день, так явственно, словно это было вчера.

Я расскажу вам сейчас об этом дне. Осенью я была в командировке в Тбилиси. Накануне возвращения в Москву один из моих товарищей, местный тбилисский журналист, сказал:

— Послушайте, я обязательно хочу познакомить вас с одним человеком. Оставьте все дела, поедемте к нему — вы не пожалеете об этом… Я не хочу вам ничего предварительно о нем рассказывать: вы все увидите сами.

Через несколько минут мы уже сидели в машине и катили вдоль набережной, где, закованная в новые берега, несла свои кипящие, быстрые воды могучая Кура.

Ехать пришлось довольно далеко. Наконец машина завернула в узкий переулок и остановилась. Спутник мой толкнул завитую зеленью калитку. Мы вошли.

Никогда не забуду зрелище, которое мне открылось.

Это был сад, крошечный, как удивительная миниатюра, и, как создание художника, прекрасный.

Красота его заключалась не только в цветах и деревьях, хотя все, что росло там, поражало своими красками, роскошью цветенья, силой жизни.

Красота его поражала другим: своей гармонией, цельностью, я бы сказала, архитектурной композицией.

Умная рука подлинного художника природы соединила цветы и камни, кустарники и травы, деревья и мхи в такие тонкие и прекрасные картины, что они открывались как подлинные произведения искусства.

Я не ошиблась, произнеся слово «картины».

Никак иначе нельзя назвать, допустим, гармоническое сочетание дикого камня, вьющегося темно-зеленого растения, цветка, пылающего, как язычок пламени, прорвавшийся между каменными трещинами, агавы, возвышающейся в центре наподобие обелиска, поставленного самой природой, и озорного, непослушного, как локон ребенка, розового цветка альпийской фиалки, живущей на этой палитре как торжество розовой акварельно-чистой краски.

Эти удивительные ландшафты, размещенные на крошечных площадках, не превышающих, порою, по размеру обычный холст художника, открывались на каждом шагу.

Весь маленький сад был пересечен дорожками, извилистыми, выложенными диким камнем тропинками, тенистыми аллеями, над которыми свисали тяжелые, плотные кисти винограда. Над цветами вились пчелы; густой, влажный воздух, наполненный их гуденьем, казалось, протяжно пел, как виолончель.

Искусное размещение дорожек, мастерская планировка сада делали этот маленький участок глубоким, рельефным, открывали множество дальних планов. Они придавали саду магическую поэтичность.

И вам начинало казаться, что по этому саду можно бродить долго, бесконечно, раскрывая снова и снова эти удивительные хрупкие пейзажи, палитры живых красок, волшебство тени и света, волны запахов, насытивших воздух, крепкий и хмельной, как вино. И, неустанно щебеча, по этой волшебной земле бежала и вилась легкая серебряная нить ручья.

Да, действительно это было прекрасно.

И все же больше всего поразили меня не красота пейзажей, не цветы и краски, а нечто другое.

Весь сад был заполнен людьми.

Они бродили по дорожкам, присаживались на пеньки или превращенные в маленькие скамьи стволы срубленных деревьев и задумчиво разглядывали живопись природы. Как очарованные странники, они блуждали в душистой тени листвы.

Здесь были люди самых различных возрастов — от пионеров до почтенных стариков. В одних можно было узнать завсегдатаев этого сада; другие, по видимости, пришли сюда впервые; третьи приехали специально из других городов, чтобы взглянуть на это маленькое чудо.

Завсегдатаи давали пояснения новичкам. Те расспрашивали, почтительно и внимательно.

Но как бы различны ни были посетители, их сближала одна черта.

Они разглядывали все живое, что росло в саду, с вдумчивостью натуралистов, любовались им, как любуются картинами в музее, и гордились им, как гордятся чем-то бесконечно близким и дорогим.

В этом саду они не чувствовали себя случайными посетителями или незваными гостями.