Соль земли

Дуня слушала мужа, и мягкая ироническая улыбочка постепенно пряталась в уголках её губ, в чёрных зрачках её приветливых глаз. Она чувствовала, что Артём сейчас в том самом зените своих мечтаний, когда уместной была бы её недремлющая ирония, но шли минуты за минутой, и Дуня всё больше покорялась его мыслям и чувствам. Среди этой, как он сказал, «производящей природы» она видела и себя, и, конечно же, как всегда, рядом с ним.

Захар Николаевич вернулся в сумерках. Серая муть сумрака липла к черёмуховым и яблоневым ветвям. Бревенчатый, с широкими верандами дом погружался в надвигавшуюся из сада темноту и оттого, что вокруг было тихо и пусто, казался покинутым.

Тяжёлой походкой старого, уставшего человека Захар Николаевич шёл по дорожке, усыпанной белесым речным песком, и с грустью думал: «Ну вот и дом твой. Сколько усилий вложил ты, чтобы он стоял тут, смотрел на белый свет этими глазастыми итальянскими окнами! А к чему всё это? Ради чего были все мои усилия? Одинокому старому человеку гораздо лучше жить в коммунальной квартире. В случае какой беды пожалеют сердобольные соседи…» И вспомнилось ему заветное желание: живёт он в окружении жены, дочери, внуков, любимых учеников… «Но всё зря, всё напрасно… Суета сует и всяческая суета…» — шептал он беззвучно.

Пристукивая тростью о ступени крыльца, Захар Николаевич остановился возле дверей, нажал на белую пуговку звонка.

Дверь открыла тётя Луша.

— Лукерья Трофимовна, есть что-нибудь от Сони? — подходя к вешалке, спросил Захар Николаевич.

— Два письма на вашем столе. Не разобрала только, от неё ли?

Захар Николаевич заспешил в кабинет.

Тут, в большой комнате, заставленной массивными, тяжёлыми шкафами с книгами и ящиками с камнями и образцами почв, было уже совсем темно. Ветви черёмухи заслоняли и без того скупой серый свет.

Захар Николаевич зажёг настольную лампу, поднёс конверты к близоруким глазам и отбросил их один за другим. Первое письмо, тощее, лёгкое, как сухой берёзовый лист, было от Григория Владимировича Бенедиктина, второе — толстое и увесистое, точно свинцовая плитка, — от Краюхина, от Алёшки Краюхина.

Нет, не этих писем ждал Захар Николаевич! Ему даже не хотелось читать эти письма. Он переоделся в мягкую просторную пижаму и лёг на диван, намереваясь подремать в сумраке.

Но едва он положил голову на подушку, как тотчас невольно подумал о Софье. Щекой он ощутил что-то шероховатое и провёл рукой по наволочке. «А, да это Сонечкино вышивание», — догадался он. Ещё в детстве Софья вышила отцу подушку: «Папа, приятных сновидений». Вышивка была неумелой, крупные, неровные буквы разбегались, прыгали, занимая целый угол наволочки. Однако Захар Николаевич очень ценил этот подарок дочери. «Луша надела, чтобы я о Соне не забывал. Да разве можно забыть? Её, единственную, родную… мою?.. У кого-то из древних, кажется, сказано… Как же сказано? Слабеет память… забыл… нет… вспомнил: «Дети — это прошлое счастье родителей, повёрнутое в будущее…» Или нет. Не то и не так…»

Захар Николаевич закрыл глаза и несколько минут лежал, припоминая изречение. Вдруг он вскочил, зажёг люстру и сел за стол. «Неужели с Соней что-нибудь случилось? Два письма, и оба из Улуюлья… Как я не подумал об этом сразу?»

Он взял письмо Бенедиктина, судорожными пальцами оборвал его по кромке и начал читать. С первых же слов Захар Николаевич понял, что беспокоиться о Софье нет никаких оснований, она в тайге изучает какую-то загадочную яму, обнаруженную этим чудаком Краюхиным. «Ну и пусть себе забавляется!..» Бенедиктин сетовал на Марину, она не выполнила указания директора института и отправила его, Бенедиктина, подальше от Софьи. По своей женской неразумности и мстительности хотела сделать ему хуже, но, как всегда, попала впросак. В течение нескольких дней он открыл такое, что в тысячу, в миллион раз дороже всяческих пустопорожних предположений Краюхина. Да, теперь он, Бенедиктин, убеждён, что Улуюлье действительно нуждается в солидном изучении. «Что же он такое открыл?» — подумал Захар Николаевич и нетерпеливо забегал глазами по строчкам письма.

Бенедиктин сообщал, что по правобережью Таёжной, в Заболотной тайге, он установил магнитную аномалию.

Письмо на этом обрывалось. Бенедиктин обещал в следующем письме изложить все подробности; свою краткость он объяснял нежеланием обременять учителя. «Ненужная, глупая учтивость! Неужели ему не ясно, что мне дороже всего подробности?» — сердито пощипывая себя за баки, подумал Великанов.

Досадуя на Бенедиктина, он засунул письмо в конверт и бросил его в ящик. «Быстро, быстро Григорий Владимирович приобщился к новой вере: «Улуюлье нуждается в солидном изучении», «магнитная аномалия». Что они, с ума там посходили? Будто я против… Насчёт магнитной аномалии надо ещё посмотреть, очень внимательно посмотреть… Откуда она может появиться в этом рыхлом царстве?» — размышлял Великанов. Он старался быть спокойным, но всё-таки сообщение Бенедиктина волновало его, и он не мог не думать об этом. «Магнитная аномалия?.. Удивительно!.. Ошибка?.. Поспешный вывод?.. Ну, а если не ошибка?.. Какой же удачливый этот юноша Бенедиктин… и способный какой!»

Захар Николаевич покосился на письмо Краюхина, подумал: «А этому не везёт…» И впервые сочувствие к судьбе Краюхина коснулось его сердца. «А был одарённейший ученик!»

Захар Николаевич взял письмо Краюхина, подержал его на ладони, точно взвешивая, и осторожно вскрыл конверт белым ножом из слоновой кости.

Письмо было написано убористым почерком и испещрено карандашными чертёжиками. «Вот этот знает толк в подробностях и не скупится на них», — пронеслось в уме Великанова, но он сейчас же поймал себя на этом чувстве и, стараясь возбудить в себе недружелюбие к Алексею, подумал: «Опять доказывает недоказуемое».

«Глубокочтимый Захар Николаевич!

Не отбрасывайте моего письма, не прочитав его. В нём идёт речь о вещах, которые гораздо дороже и выше личных взаимоотношений одного человека с другим, и не ради собственной участи, а ради того большого дела, которое мы называем наукой и жизнью, дайте совет, помогите!»