Города и годы. Братья

Надо было отыскать порядок, какую-то причинность. Всем в мире руководила эта причинность, закон ее был несомненен, Родион не только догадывался о нем, но, казалось, мог разглядеть его устройство, как разглядывал поверхность реки, сощурив глаза, распознавая по цвету и рельефу волн кривую фарватера.

Начать с вещей. Их делают, они изнашиваются, их починяют или выбрасывают вон. Ступени равны, отчетливы, прозрачны. Как на судовой службе — малый ремонт, средний, большой. Малый выполняют на ходу, в пути, у пристани, на средний ремонт судно ведут в затон, к мастерским, а на большой — в доки.

Как неколебимо прочна последовательная смена этих ступеней, какая разумная, завершающая стройность в наивысшей из них — в доках! Здесь ясно назначение каждой стрелы, подпирающей судовой корпус, и ни один удар молотка не может вызвать недоумения.

Недаром снятся Родиону доки, недаром видит он протянувшиеся в небо леса и даже во сне его оглушает гулкий грохот железа. И когда этот грохот раздается где-нибудь наяву, Родион ощущает такую крепость в плечах, что, кажется, взмахни он руками — и, как во сне, руки поднимут его на воздух. О, человек — истинный владыка вещей, они повинуются ему, и он умеет заставить их служить себе.

Но человек… да, да, вот здесь начинался весь этот туман, здесь заволакивалось сознание болотной мутью, и омерзительным исчадием трясины выползали в памяти городские дуры — Катерина и Лизавета Ивановны.

Их обступала поречная голь и рвань, галашье неприкаянное царство, они шествовали, с дикой зачарованной улыбкой на опухших мордах, в пламени разноцветного отрепья, и орава гоготала вокруг них, заглушая рабочую воркотню пароходов.

Тогда Родион чувствовал саднящую боль во рту, и ему хотелось плеваться, как он плевался на берегу Волги, после мрачной и жалкой своей схватки с оборванцем. Это и было первым знакомством Родиона с человеком, и воспоминание о нем стало так же противно, как противен был горько-соленый вкус крови, которая сочилась тогда из разбитых десен и губ. Но это знакомство впервые толкнуло Родиона на поиски — он сам не знал — чего? — и он искал сосредоточенно и пристально, пока не понял, что ему нужно.

Чудесная земля, с таким разумным строем вещей, подчиненных человеку, с шумными доками, вечно грохочущими большими ремонтами, эта чудесная земля безропотно носила на себе Катерину Ивановну с сестрицей. Правда, Катерина и Лизавета Ивановны — сумасшедшие дуры, правда, галашье царство, погибающее на речных взвозах, — отбросы, человеческий шлак, и, конечно, у Родиона не дрогнет рука, чтобы очистить от этих отбросов путь к докам.

Но почему Родиону мерещится во всех людях сходство с городскими дурами? Почему почти все люди очарованы каким-то бредом, почему они дорожат какими-то призраками, готовы верить своим идолам и умиляться ими, как Катерина Ивановна — цветным лоскутом? Почему они не откажутся от своих заблуждений?

Разве не ясны доводы, которые приводит Родион? Может быть, он заблуждается, он не умеет спокойно думать о людях, но тогда почему они не послушают, ну, хотя бы Шеринга, товарища Шеринга? Родион отыскал человека, нашел его, среди тысячи людей нашел человека, ум которого беспорочен. Этот человек — Шеринг. Почему не послушаться Шеринга, если заблуждается Родион?

Почему жена Родиона, Варвара Михайловна… Ах да! Вот именно тут Родион начинает тереть себе лоб и круче сдавливает брови. В самом деле, почему же он сам, со своей верой в Шеринга, не задумался над его словами, прежде чем… да, да… дело было так.

Три года назад, на Каме, на флагманском судне, Родион зашел в рубку Шеринга и, помявшись, сказал:

— Знаешь… я это… женюсь…

Шеринг побарабанил пальцами по столу, покусал губы и ответил:

— Ну что ж… Значит, ты — счастливее меня.

— Извини, — зачем-то буркнул Родион, и Шеринг засмеялся, живо протянув ему руку.

Родион сказал:

— Я к тому, что время сейчас… как сказать…

— М-да, время, — промычал Шеринг и отвернулся.

— Что же не спросишь — на ком?

— Ясно — не на пароходной трубе, — непривычным баском быстро отозвался Шеринг.

— Ты вроде… недоволен, что ли? — спросил Родион, стараясь заглянуть в лицо Шеринга.

Но тот уже стоял прямо против него, с обычным своим прямым взглядом, и обычно, не спеша и тихо, говорил:

— На Варваре Михайловне? Подойдет ли она тебе? Женщина с дурью. А дело не простое. Пойдут дети. Это, брат… у меня растет сын, я знаю. Да… Ну, смотри. Ты сам с головой.

Но Родион был без головы. Он стал похож на бочку, в которой забродило молодое вино. Словно в чаду, он прожил два года, путая новые свои непокойные чувства с вереницей неотложных дел, с очередными делами. (Это Варвара Михайловна подшучивала над ним: «Очередные дела? Ха-ха! Экая длинная, бесконечная очередь дел!»)

Он захлебывался чувствами к жене, потом — к Ленке, мчался куда-то, летел, пока наконец Шеринг не привез его на работу в Питер. Тут Родион отрезвился.

Тут были не только доки, но громадные эллинги с десятками невиданных кранов, и весь город, как корабль, стоял на воде, умещенной в прямолинейную сеть каналов и рек. Здесь можно было не только неустанно строить и спускать на воду суда, но — казалось — все было приготовлено для того, чтобы произвести самый что ни на есть большой ремонт всему человечеству. Поистине в таком ремонте и состояло главное очередное дело.

И вдруг… ну да! Ведь это всегда случается вдруг. Вдруг Родион обнаружил, что у него есть жена, семья… нет, не так. Что жена отстаивает право на особую жизнь, на свое понимание жизни, что ей почему-то скучно, что она никогда ни в чем не могла согласиться с мужем и его очередные дела расцениваются ею не дороже прошлогоднего снега. И так же вдруг Родиону стало неловко перед женой за свою нежность к Ленке, и он старался приласкать ребенка втихомолку, с глазу на глаз.

Тогда все чаще приходили такие минуты, как теперь, и Родион сидел в неподвижности, поводя бровями и отыскивая в уме порядок и причинность. Но вместо причинности в голову лезли Катерина и Лизавета Ивановны, и в усмешке жены чудилось отражение самодовольной, зачарованной улыбки городских дур.

В последний раз, когда Родион после спора с женой ушел в свою комнату, он неожиданно потерял самообладание.

— Кой черт связал меня веревочкой с проклятым музыкантом? — заорал он, стукнув кулаками по столу.

Он помнил, как Варвара Михайловна вся засветилась на концерте, подходя к Никите, как потом, по дороге домой, старалась опередить Родиона, не проронив ни слова. Вечно ненавистный Никита опять откуда-то вынырнул на пути Родиона.

— Кой черт? Скучно, скучно, — бормотал Родион. — А до сих пор не было скучно? Не может найти себе места после концерта. Бабья блажь.

Родион внезапно распахнул дверь в комнату жены. Ему хотелось закричать, но он сдержал себя, круто остановившись у порога.

Варвара Михайловна глядела на него удивленно, и улыбка, которая всегда бесила Родиона, едва заметно начинала проглядывать сквозь удивленье.

— Значит, ты неверно рассказывала мне о нем? — медленно выговорил Родион.

— О ком?

— О скрипаче… об этом…

Она неслышно засмеялась.

— Ревнуешь?

— Брось болтать чепуху, — крикнул он, наливаясь кровью. — Я не хочу, чтобы ты обманывала! Больше ничего.

Она подобрала ноги на диван, уселась поудобней, неторопливо поправив на плечах пестрый платок, потом спросила тихонько:

— Ревность недостойна человека?

— Я не шучу.

— Религия — опиум для народа?

— Перестань! — почти задохнувшись, прохрипел Родион.

Он заметался по комнате, сильно потирая ладони, точно решил с чем-то разделаться навсегда.

— Чешутся руки? — подзадорила Варвара Михайловна.

— Послушай, ты, — опять закричал он, останавливаясь подле дивана, — ты говорила, что этот музыкант — твой старый друг… как его?., а сама…

— Ну?

— Я все понимаю, я не слепой, я…

— Ну?

Она резко встала с дивана и выпрямилась рядом с Родионом.