Повести

Во время боя, в кромешной тьме, Филимонов каким-то образом оказался в стороне от товарищей. Пришлось отходить одному. А за ним по пятам неотступно следовало человек десять — пятнадцать немцев — так думалось Филимонову. В ночи он почти непрерывно слышал их громкие возбужденные голоса: они знали, что он один (определили по следу) и не очень-то скрытничали, зная свое превосходство. А когда порассвело и стало далеко видно, Филимонов убедился, что немцев не десять и даже не пятнадцать, а в несколько раз больше. Поднявшись на лесной пригорок и оглянувшись, он увидел, как они, растянувшись длинной цепочкой, гуськом идут по болоту. А позади, слева и справа, далеко и близко, вздымались дымы, горели деревни. Вздымались они и по ту сторону леса — оттуда, приглушенная большим расстоянием, доносилась стрельба. Но там вели бои уже какие-то другие отряды, не их. И только теперь он понял, что нет, не просто взбудораженный их налетом отряд карателей идет по его следу, а предпринято нечто более значительное, серьезное.

Над лесом кружил «костыль», маленький разведывательный самолет с непомерно длинными, нелепо торчащими в разные стороны шасси. Стрекоча мотором, он несколько раз пролетел над Филимоновым, и так низко, что Филимонов хорошо видел летчика в коричневом шлеме и больших очках, который, склонившись, заглядывал вниз.

Идти по снежной целине было тяжело, Филимонов выбивался из последних сил. Он будто плыл через этот снег, загребая то правой, то левой рукой, падая в него лицом, вскакивая, судорожно хватаясь за торчащие впереди хрусткие прутики. Сверху, стряхнутый с деревьев, валился на него снег, сползал лавинами, шурша и глухо бухая на землю, будто сбрасываемые с воза мешки с зерном. Немцам было легче, они шли, поочередно меняя переднего. И хотя, по-видимому, не очень-то спешили, но постепенно настигали Филимонова, он понимал, что еще немного — и они догонят его.

И, однако, он ушел.

Филимонов выбрел на Черный мох, громадное гибельное болото. Оно не замерзло даже в эти морозные дни. На снегу здесь и там проступали ржавые заскорузлые пятна — это значило, что под снегом стояла вода. И действительно, под ногами у Филимонова сразу же затрещала тонкая наледь.

Немцы не решились идти по болоту, долго неистово обстреливали его. Пули сшибали над Филимоновым ветки, сухой тростник. Затем стихло. Голосов не стало слышно. А он лежал на кочке, обессилев, лизал снег. Шапка скатилась с головы. Он лежал и смотрел, как из его шапки, будто из горячего открытого горшка, валит пар.

Передохнув, поднялся и пошел дальше. Да, собственно, оставаться здесь было невозможно. Кочки, с виду большие, надежные, хрустнув, оседали, как только он ступал на них. А в том месте, откуда только что убирал ногу, выпирало что-то темное, грязное и гулко бурчало в торфяной болотной утробе.

Так он шел долго. Выбравшись на твердь, сориентировавшись, направился к Лискиным хуторам, где накануне базировался отряд. Но еще издали — на подходе к хутору — услышал однотонное пиликание губной гармоники, — на хуторе были немцы. Тогда он пошел на мельницу, что находилась в трех верстах правее. Но и там — немцы. И в Замоице, в Куневе — везде.

А надо было зайти куда-то в дом, в тепло, сменить или просушить одежду. Валенки обледенели, он передвигал их как тяжелые тумбы, брюки примерзли к голенищам.

«Попробую пройти за большак. Может, там никого нет», — решил Филимонов.

Он знал, за большаком находится заброшенное одинокое гумно. Там, забравшись в прокопченный дымами темный рей, возможно, удастся развести костерок да хоть немного обогреться.

Начинало смеркаться, когда он вышел к большаку. По эту сторону большака рос мелкий ельник. Его почти завалило снегом, торчали лишь остренькие верхушки отдельных елочек, будто пики, пробившие снежную толщу. По ту сторону — поле в километр шириной. Кое-где это поле пересекали межи. Сейчас они были обозначены редкой темной щетинкой кустарника.

Филимонов прислушался, прикидывая, как удобнее перейти дорогу, не оставляя слишком приметного следа. И уловил далекое, еле слышное поскрипывание. Сначала ему подумалось, что это потрескивает на морозе лес. Но, подождав, он понял, что кто-то едет по большаку. Теперь он уже не сомневался: скрипели полозья. Поудобнее пристроив винтовку, лег за елочку, замаскировался снежком, притаился, ждал, напряженно всматриваясь в ту сторону, откуда ехали.

И неожиданно почувствовал запах табачного дыма. «Что за леший? — удивился Филимонов: едущий был еще слишком далеко, а дым ощущался совершенно явственно. — По морозу разносит, не иначе. Но на такое расстояние!..»

Похрустывание, скрип полозьев делались все громче, стало слышно всхрапывание лошадей, позвякивание уздечки.

И вскоре он увидел едущих. Это были немцы. По трое, по четверо они, зябко нахохлившись, сидели на дровнях. Одна подвода появилась из леса, другая, третья… И пошли, пошли… Передние уже приближались к тому месту на большаке, где собирался перейти его Филимонов.

И в этот момент впереди Филимонова, в каких-нибудь семи-восьми метрах, поднялся из кустарничка кто-то в маскхалате и что-то громко произнес. Ему ответили с дороги.

«Постовой!» — обмер Филимонов. Осторожно, осторожно, пока не слышно было его движений из-за шума повозок, начал отступать к лесу.

«Как же так получилось? — не со страхом, а с каким-то затаенным удивлением, словно о ком-то другом, думал Филимонов. — Чуть не напоролся! Еще каких-нибудь несколько метров… Как же он меня не заметил?!. Наверное, дремал».

Стало ясно: и туда, за большак, идти незачем — там тоже немцы. Везде они.

«Наверное, и у нас в Ольховке, — с горечью подумал Филимонов. — А что с Сережкой и Тоськой? Что?»

У него была такая договоренность с женой: будут спрашивать, где он, отвечай всем: «Не знаю, сгинул в начале войны, и все». Но поможет ли это?

Кругом немцы. Во всех деревнях.

«Надо переждать, — подумал Филимонов. — Пересидеть где-то. Мудра пословица: час минешь — и день живешь, а день минешь — и век живешь. Верно сказано! Особенно для такого времени, как сейчас, для войны».

Отойдя километра на два в лес, Филимонов выбрал овражек у реки, под вывернутой сосной утоптал снег и соорудил что-то наподобие шалаша. Зажигалка у него была, всегда носил в потайном кармане, застегнутом на булавку. Настелив по снегу в несколько слоев елового лапника, накидал на него сушняка, бересты, развел костер. Понимал, что это слишком опасно, но надо было хоть немного обогреться. Став на колени, чиркнул зажигалкой, а когда огонек, еще белесый, прозрачный, робко побежал по сучкам, выбирая, которые посуше, поймал его в ладони, оберегая, а затем, когда огонь уже поразросся, распахнул полушубок, склонился и стоял так, на коленях, жадно ловя ноздрями горьковатый дымок, стоял до тех пор, пока не запахло паленым.

— Хорошо!.. Ах, как хорошо-то, — шептал Филимонов, согреваясь.

Ему показалось, будто крикнул кто-то. Схватив винтовку, отпрянул в угол, замер. Ждал, затаив дыхание, вслушивался. Но было тихо — ни звука, ни шороха. Осторожно выполз из шалаша, прилип к стволу сосны, притаился… Тихо… Звонкая, какая-то прозрачная тишина…

«Нет, наверное, послышалось. Филин, может быть, гукнул… Или показалось».

Темная была ночь. Кажущиеся совсем близкими, стыли над головой звезды. Они были насыпаны тесно, густо, и, будто буравчики, сверлили небо.

Он распрямился, переложил винтовку в другую руку, но не успел сделать и шага, как совсем близко, почти рядом: «Э-э-эй!»

Филимонов присел и окликнул:

— Стой, кто здесь?

Человек рухнул в снег.

— Руки вверх! Ни с места!

Но там молчали. Не шевелились. Оглянувшись, нет ли рядом еще кого, Филимонов, следя за тем местом, где лежал человек, осторожно-осторожно отодвигался в сторону, за дерево.

— Кто здесь? — повторил он.

— Да пошел ты к такой-то!.. Свои!

Филимонов подбежал к лежащему. Теперь и расспрашивать не надо было, кто это, — по скудной, потрепанной одежонке сразу угадывалось: военнопленный, беглый, Он лежал вниз лицом. Попытался привстать, но не смог. Суетясь, Филимонов приподнял его.