Айсолтан из страны белого золота

понимаю, что он со мной шутит, но сбить себя с

позиции не даю. «За газировку, — говорю, — спасибо,

но только ты и мой хлопчатник напои — вот тогда

я тебе двойное спасибо скажу». — «Да, — говорит

он, — хлопчатник... Знаю, знаю...» — и берет трубку.

«Соедините, — просит, — с Ашхабадом». Тут у меня,

поверишь ли, так сердце заколотилось, словно мне

сейчас в атаку итти. Соединили его быстро. Что ему

там говорили, я, понятно, не слышал, а вот что он

говорил— это мне было прямо, как мед. Потом положил

он трубку, обращается ко мне: «Ну, товарищ Аннак,

не горюй о воде. Воду дадут. До свиданья. Желаю

успеха». Я от радости так очумел, что даже спасибо

сказать позабыл.

— А все-таки ты у нас молодец,- товарищ башлык.

— То-то, друг. Видишь, не сплошал Аннак!

Машина идет по степи, и Бегенч зорко

вглядывается в даль, туда, где степь сливается с небом.

Вдруг, привстав на сиденье, он дергает Аннака за

рукав:

— Аннак, притормози-ка машину.

— А ну, что увидал? — спрашивает башлык.

Машина останавливается.

— Дай-ка мне бинокль. Где он у тебя? —говорит

Бегенч.

С минуту он смотрит в бинокль, потом передает

его Аннаку.

— На, погляди.

Аннак водит биноклем по степи и вдруг замирает.

— Эге! Вижу, вижу! — вскрикивает он. — Три

джейрана. Они нас уже приметили. Вон, видишь, как

насторожились.

Башлык приказывает шоферу:

— Ну, живо, живо держи свою баранку! Давай

сюда ружье. — Вытолкнув Бегенча из машины, он

пересаживается на заднее сиденье, кричит: — Теперь,

друг, нажимай!

Бегенч едва успевает вскочить в «газик». Машина

резко набирает скорость, расстояние между ней и

джейранами заметно сокращается. Три темные

пятнышка растут, они уже отчетливо видны.

Джейраны, почуяв опасность, тоже срываются

с места. Они скачут на восток, к пескам. Машина идет

наперерез. Аннак, сжимая в руках двустволку, кричит

на шофера:

— Ты не смотри на них! Смотри на дорогу!

Нажимай!

Машина летит по степи. Уже видно, как мелькают

в воздухе белые салфеточки — пятна на задних ногах

джейранов, под хвостом. Джейраны скачут, вытянув

шеи, держась близко друг к другу; тонкие ноги, как

тугие пружины, подбрасывают в воздух стройные

туловища, и кажется, что каждый скачок переносит их

сразу на двадцать шагов вперед. Но машина летит,

и расстояние продолжает уменьшаться. Она несется по

степи, подскакивая на буграх, почти отрываясь от

земли: кажется, что и она — дикое животное,

разъяренное азартом погони.

Ветер свистит у Бегенча в ушах. Уцепившись

руками за спинку переднего сиденья, пригнувшись к

шоферу, он упрашивает:

— Осторожнее! Разобьешь машину!

Но Аннак, напряженно сведя плечи, словно

готово

вясь к прыжку, впившись глазами в скачущих

джейранов, кричит, и его зычный бас далеко разносится по

степи:

— Давай! Давай!

Впереди уже видны барханы. Если только

джейраны уйдут в пески, они ускользнут от преследования,

и Аннак, поднимая двустволку к плечу, снова торопит

шофера:

— Нажимай же! Ну!

Джейраны подходят к краю барханов, но

расстояние между ними и машиной теперь не больше

пятидесяти шагов.

Аннак, не находя удобного положения для

прицела, кричит шоферу:

— Сворачивай! Боком ставь! Дай стрелять, будь

ты неладен!

Четыре выстрела гремят один за другим. Увидев,

что два джейрана упали, шофер откидывается на

сиденье и убавляет скорость. Аннак, следя глазами за

третьим джейраном, который большими ленивыми

скачками уходит в пески, толкает шофера в бок, хрипит:

— Зачем останавливаешь? Нажимай!

Но Бегенч, видя, что джейран скрылся в

барханах, говорит:

— Нет, этого уж не догонишь! Ускользнул,

красавец!

Один джейран лежит недвижимо, подогнув под

себя передние ноги, уткнувшись рогами в землю.

Другой бьется, закидывая голову, поднимая тонкую,

светлую пыль маленькими копытцами.

Бегенч первым выскакивает из машины и бежит

к животному с ножом в руке. Аннак, у которого на

неге есть отметина, оставленная когда-то острым

копытом джейрана, кричит Бегенчу:

— Берегись! Хватай его за рога!

Быстро перерезав джейранам горло, они

вспарывают им животы, вытягивают внутренности; потом,

взвалив на плечи, переносят в машину.

Машина пересекает холмистую песчаную степь,

поросшую сухой, острой, как иглы дикобраза, травой —

ылаком. Одиноко стоящие саксаулы простирают

над землей свои узловатые ветви. Ветер шелестит

в кустах селина, похожих на пучки осоки, покачивает

их тонкие, прямые стебли. Суслики, испуганные

шумом машины, прячутся в норки; широко расставляя

мягкие лапы, вертя длинным хвостом, убегает варан,

выражая свое недовольство сердитым шипением.

Вертлявые маленькие ящерицы выскакивают прямо

из-под колес. И по всей степи на мягком песке

барханов отчетливо видны следы лисиц, зайцев, барсуков,

птиц... Большая серовато-коричневая змея нежится на

пригреве, приподняв плоскую голову.

Вдали уже видны отары овец. Сначала они

кажутся сплошным темным пятном, которое постепенно

превращается в живую, шевелящуюся массу. Поглядев на

часы, Аннак говорит:

— Вот это дело! А шести еще нет. Добрая

машина, тоже не любит зря время терять.

— Да, хорошо прокатились, — подтверждает Бе-

генч.

Он потягивается, расправляя затекшие мускулы,

с удовольствием поглядывает по сторонам.

Стриженые каракулевые овцы мирно пасутся,

рассыпавшись по степи, наслаждаясь обилием пищи на

новых, нетронутых пастбищах. Полугодовалые

ягнята, не достигшие еще степенной величавости взрослых

баранов, ведут себя шаловливо, как и подобает их

возрасту и добродушно-жизнерадостному нраву.

Курчавые, глянцевитые шкурки их блестят, как обмазанные

маслом. Еще не налившиеся жиром, заостренные

книзу курдюки способны вызывать только жалость рядом

с полновесными курдюками старшего поколения.

Огромные злые псы с обрубленными ушами и куцыми

хвостами спокойно лежат около чабанов и подпасков,

положив головы на вытянутые передние лапы, но,

завидя машину, движущуюся по степи в облаках

серой пыли, с заливистым лаем бросаются ей

навстречу. Окружив «газик» со всех сторон, они наскакивают

на него, отлетают в сторону, снова наскакивают,

оскалив зубы в яростном лае, и так провожают машину

до чабана.

Чабан, кряжистый, квадратный, обуглившийся под

солнцем, стоит, широко расставив ноги, и читает

газету, шевеля длинными, свисающими на подбородок

усами. На нем опрятный, подпоясанный кушаком

чекмень; небольшая бородка аккуратно подстрижена.

Заслышав лай, он поднимает голову, роняет газету

и, размахивая палкой, кричит на собак:

— Прочь, прочь пошли, дурные! Хозяев не

признали!

— Здравствуй, друг. Как дела. Здоров? —

спрашивает башлык, вылезая из машины.

— Спасибо, товарищ Аннак. Пока не жалуюсь.

— Овцы как?

— Гляди сам.

— Да с виду хороши. Ну, а насчет болезней как?

Черрык не донимает?

— Так откуда ж он возьмется, товарищ башлык?

Разве мои овцы по жнивью гуляют? Зерном

объедаются?

— Да, пастбища у тебя чистые, нетронутые. Ну,

а в каких отношениях ты с волками?

— Я, товарищ Аннак, сказать по совести, с ними

связь почти потерял.

— Что ж, совсем не заглядывают?

— Так, наведываются помаленечку — по два, по

три, да мы их не жалуем, вот они и обижаются, —

угощения нет.

— Значит, ты доволен охраной?

— Да, хлеб не даром едят.