Запоздалый суд (Повести и рассказы)

Следом же за Васей ушел с поляны и Александр Петрович:

— Пойду дровишек посуше наберу.

Дров и так хватит, дело не в дровах. Просто он знает, что Шура сейчас, не стыдясь его, полезет с нежностями к Федоту Ивановичу, и тот тоже станет с ней заигрывать. Шура-то не стыдится, а ему видеть такое стыдно, неудобно.

Он и вообще чувствует себя на этих попойках стесненно, неловко, неприкаянно. Есть же в году праздники — вот и веселись, ешь, пей вместе со всеми, а зачем в темный лес-то забиваться?! И Федота Ивановича подвыпившего, осовелого видеть неприятно, и домой приедешь — жена недовольна: где был, с кем пил? Что был он с председателем, это можно сказать, но как скажешь, что, кроме него, была и Шура, и какой-то вовсе бы тут никчемушный Ванька Козлов? Солгать? Лгать он с детства не умеет. Хоть и бедно они жили — семеро их было у матери, отца лишились рано — но честностью и правдой никогда не поступались. Так неужто теперь надо учиться хитрить и лгать?

Ему пришли на память прежние лесные застолья. Сидит окосевший Федот Иванович, облапив тоже пьяненькую Шуру, а перед ними Вася дурачится или Ванька Козлов своим тенором звенит — чувашские и русские песни поет. На песни Ванька неистощим. И голос у него не то чтобы выдающийся, но сильный, красивый. Особенно хорошо получается у него «Эх, дороги…», аж за сердце берет. Частенько эту песню и Федот Иванович подпевает. А еще Ванька большой мастак на частушки. И каждый раз они у него новые. А много и таких, которые сам же придумывает. Поглядит на председателя — выдаст частушку — не обидную, но задиристую — про председателя; взглянет на Васю или на него, агронома, — тут же готовы у него припевки и про них. Да, бывает, что не просто задиристые, но и ядовитые: то про тракториста, который спьяну на столб наехал, а бригадир Вася на это сквозь пальцы посмотрел; то про агронома, который молит бога, чтобы дождь пролился, но если, мол, дожди будут идти по заказу — зачем нужен колхозу и агроном? А председатель слушает такие частушки и как ребенок радуется: «Айда Ванюша! Пожги, пожги моих дружков! Так их, так!..»

Да что Ванька, какой с него спрос! Не в Ваньке дело. Ему что на столб лезть, что в таком застолье петь — трудодни все равно идут. Так что, если просят, почему же за столом не посидеть и частушки не попеть… А вот как это сам Федот Иванович не понимает, что и самого себя и Ваньку унижает, заставляя петь на собственную потеху…

Не первый раз уже приходят Александру Петровичу на ум такие невеселые мысли. Потому что в последнее время он все отчетливее начинает сознавать, что и то положение, какое он занимает, а лучше сказать, в какое попал — тоже в чем-то унизительное. Потому что он в колхозе не сам по себе, а при председателе. И положение не сам он занял — Михатайкин ему определил. Да, он обязан колхозу за то, что с его помощью получил высшее образование. Но ведь обязан-то колхозу, колхозникам, а не лично председателю. Получается же — лично ему. Потому и на заседаниях сидит в рот воды набрав, и решать самостоятельно ничего не решает, ждет, что скажет председатель, даже в тех случаях, когда дело касается агротехники. Зачем же тогда он и учился? Мальчиком на побегушках у Михатайкина можно было бы устроиться и без института… Нет, тут надо что-то делать, надо наконец решиться. А то получается, что Ванькина роль председателева артиста, как его зовут в деревне, тебе не нравится, а собственной ролью председателева агронома ты доволен. Не пора ли попытаться стать не председателевым, а колхозным агрономом?!

Как только бригадир трактористов с агрономом ушли с поляны, Шура наклонилась над чистившим рыбу Федотом Ивановичем, пощекотала своими пушистыми кудряшками и вкрадчиво проговорила:

— Жду тебя вечером, Федя. Большого греха не будет, если свою старую чесотку на ночку оставишь одну.

Федот Иванович хмурится. Ему хочется поставить на место уж слишком распоясавшуюся Шуру, хочется сказать: жену не трогай, тебя это не касается… Но он поднимает глаза и видит полные груди, видит белозубое улыбающееся лицо Шуры и забывает о приготовленных словах. На какую-то секунду перед его мысленным взглядом встает сухопарая, вечно чем-то недовольная жена, и после этого мгновенного видения Шура становится еще привлекательнее и желаннее.

— Приду, — тихо роняет он.

Его охватывает желание немедленно сесть за стол, открыть бутылку и выпить. Но не одним же с Шурой это делать.

И когда на поляну, один за другим, возвращаются Вася и агроном, Федот Иванович быстро моет вычищенную рыбу, затем ополаскивает руки и громогласно возглашает:

— Друзья — к столу!.. Пока уха варится, пропустим по единой.

— Давно уже во рту щекотно, Федот Иванович! — с энтузиазмом подхватывает Вася.

Они втроем усаживаются за стол под елью, накрытый белоснежной скатертью. Шура уже поставила туда бутылку «столичной» и всевозможную закуску. Тут и грибы, и колбаса, и тонко нарезанные ломтики сыра. Даже лимон красуется среди всей этой снеди.

Федот Иванович разливает бутылку по трем стаканам.

— Шуру бы тоже надо позвать, — напоминает Александр Петрович.

— Она занята делом, ей нельзя отвлекаться, а то уха может убежать, — полушутя-полусерьезно отвечает Федот Иванович. И, меняя тон, продолжает: — Посевную, можно сказать, мы завершили. И завершили неплохо. Работали, себя не жалели. Вот так…

Федот Иванович чувствует, как его постепенно охватывает светлое, легкое настроение. Ему хочется говорить добрые слова сидящим с ним людям, хочется показать, что он не какой-то самовластный и бессердечный человек — просто его строгое, а подчас и жесткое отношение к подчиненным диктуется интересами дела. Не будешь строгим — не будет успеха в делах, и тебя же люди перестанут уважать. Если бы от одной доброты креп и богател колхоз — как бы все просто было!

— Правление колхоза, нас, сидящих за этим столом, мне хочется сравнить с русской тройкой, — не торопится нынче Федот Иванович поскорее опрокинуть стакан. Ему приятно держать его в руке, приятно предвкушать удовольствие, и он растягивает это предвкушение. — И если, скажем, я — коренной, вы двое — пристяжные. Плохо будут тянуть пристяжные — тяжело придется кореннику. Вы тянули хорошо. По правде сказать — мне нынешняя посевная показалась легкой. Выпьем за тройку, за нашу дружбу!

Они чокаются, и Вася не упускает случая опять показать свою европейскую образованность: он держит стакан двумя пальцами за самое дно.

— Художественно сказано, — говорит Вася и ловко, красиво опрокидывает стакан в свой большой губастый рот. Вздрогнул этак театрально, понюхал кусочек хлеба, а уж потом только потянулся за грибками.

Александр Петрович с плохо скрываемым отвращением выпивает полстакана и тоже начинает закусывать. Он бы и вовсе не пил, да нельзя — надо объяснять, почему не пьешь, а как объяснишь, если ты не сам по себе, а в компании. Зачем тогда было и ехать…

— Наглядно и крепко сказано, — уплетая колбасу, продолжает развивать свою мысль Вася. — А что было бы, если бы мы были похожи на «тройку» из басни Крылова? Тогда бы, шалишь, мы на сегодняшний день и половину не посеяли. А мы, вот именно, настоящая тройка и тянем не в разные стороны, а вперед и только вперед.

Вася заметно хмелел и становился все более словоохотливым.

— Да, если пристяжные плохо тянут, кореннику тяжело. Но как бы мы с тобой, Саша, ни тянули — коренным в упряжке идет все же Федот Иванович. И я предлагаю перед ухой… — обернулся в сторону костра — Шурочка, скоро ли ушицей нас угостишь?

— Уха готова, — откликается Шура. — Несу.

— Так вот, я предлагаю выпить за уху! — несколько неожиданно закончил Вася.

— Что-то закомуристо говоришь, парень, не понять, — добродушно усмехнулся Федот Иванович. — Начал с коренника, а кончил ухой…

Захмелевший бригадир только сейчас соображает, что дал маху и что не будь председатель в таком добром, легком настроении, еще неизвестно, как дело могло бы обернуться. Но, уловив настроение Федота Ивановича — пьяный, пьяный Вася, а все на лету ловит, — он тут же нашелся и как ни в чем не бывало весело поправился: