Югославская трагедия

Перейдя речку Радованска, мы увидели на горе что-то похожее на крепость. Иован сориентировался по карте: монастырь Кршпичевац. Решили разведать, нельзя ли там немного отдохнуть перед дальней дорогой, уточнить маршрут в Боснию. В монастыре, разгромленном и разграбленное немцами, ютился, как оказалось, один лишь иеромонах Ионикий, высохший старичок с длинной белой бородой, в очках на шнурке, в серой поношенной рясе. Он радушно встретил нас, угостил в трапезной орехами, вареной тыквой. Потом проводил до лесистых гор Озерн.

— Господь вас благословит, — сказал он на прощанье. — Буду ждать, пока Сербия не станет свободной. Благодарение России: она защитит нас от ярма германского, от всех супостатов.

И долго махал нам вслед своей шляпой. Не ожидал я, что первый увиденный мною в жизни монах окажется таким!

Спустились на западные склоны Озерн. Впереди расстилалась широкая, открытая долина Южной Моравы. Вдоль реки тянулись железная дорога и шоссе Белград — Ниш.

— Вот задача! — сказал Милетич. — По этой долине опасно и пешком пробраться — заметят. А как же с лошадьми? Их нельзя бросать. Эй, момче! — окликнул он мальчика лет десяти, шедшего стороной с вязанкой хвороста за плечами. — Ты откуда?

— А вы откуда? — Мальчик смотрел на нас с подозрением.

Иован, отвернув край пилотки, показал ему красную звездочку.

— Я тоже партизан, — обрадовался паренек и в доказательство вытащил из-за пояса плоский немецкий штык.

— А как тебя звать?

— Тимич.

— Проведешь нас через долину?

— Конечно. Чего спрашиваешь? — На бледном лице Тимича решимостью заблестели большие светло-карие глаза.

Он встряхнул черным чубчиком, бросил вязанку в снег и потуже затянул ремешком свою старую в пестрых заплатах курточку. Он из Алексинаца, сын железнодорожного рабочего — не подведет. От Алексинаца до станции Сталач ходит немецкий бронепоезд. Мосты охраняются парными патрулями. Всюду шныряют полицейские. Убивают всех, кто появится возле охраняемых объектов. Лучше всего он, Тимич, проведет нас ночью по узкоколейке, что проложена от главной железной дороги к каменоломням у Бели-Камен. Узкоколейка работает только днем. Но если на мосту через Мораву есть часовые, то тут уж он не знает, что делать.

— Мы это берем на себя, — сказал Милетич.

К вечеру над долиной повис туман. Белыми полотнищами он стлался среди черных елей, медленно клубился в хвое и исчезал в вышине. Туман, мягкий и влажный, согрел землю. С деревьев закапало. Снег стал мягче. Вслед за Тимичем, ведя лошадей в поводу, мы благополучно миновали шоссе.

Показалась река, расширенная полосой сгустившегося понизу тумана. Выступил силуэт прямоугольной фермы моста. Оставив Бранко с лошадьми в овраге, мы подошли ближе к мосту и залегли за насыпью у самой фермы. Ждать пришлось недолго. Вскоре послышались шаги.

Я первый бросился на часового, как только он поравнялся со мной, и хряско ударил его по голове рукояткой пистолета. Другого схватили Милетич и Джуро. Оба часовые покатились под откос. Мы подобрали их карабины, взяли документы, а трупы забросали снегом.

Быстро прошли по мосту. Осталось еще пересечь железную дорогу. Разгоряченные успехом, мы не удержались, подрыли шпалы, бревном своротили рельс. Где-то у разъезда горел зеленый свет: путь безопасен. На лошадях мы ускакали уже далеко в лес, когда во мраке ночи пламенем брызнули взрывы снарядов, раздался лязг буферов, скрежет колес, грохот столкнувшихся вагонов. Тимич, сидевший за спиной Милетича, крикнул:

— Так им и надо!

— Спасибо. Теперь ты настоящий партизан. — Милетич поцеловал его.

Мальчик заторопился домой, в холодной хибарке его ждала больная мать, а мы направились дальше к Копаонику.

Остаток ночи и весь следующий день взбирались на этот хребет. Узкая тропа вилась вдоль горного ручья, между камнями, торчавшими из снега, среди гранитных и порфировых скал с резкими контурами, среди рвущихся к облакам утесов из желто-зеленого серпентина, голых и острых, как зубья пилы.

Мела вьюга. Порывы ветра, словно взмахи гигантских белых крыльев, били снегом в лицо, слепили глаза. Доверяясь чутью своих приземистых лошадок, их умению преодолевать встречающиеся преграды, мы шли, держась за хвосты, довольные тем, что в такую погоду неприятельские лыжники не станут нас преследовать.

Лошади привели нас к пещере. Согнувшись, мы вошли внутрь. Остро запахло голубиным пометом, донесся гул подземных вод.

Бранко, чиркая спичками, пугливо озирался. Круглые и выпуклые глаза его сверкали, как у совы, которая сердито глядела из расщелины в темном углу. А Джуро не терялся. Он разжег костер, обыскал закоулки, нашел оставленный здесь кем-то круг молодого сыра и сухой хлеб, завернутые в тряпицу. Повеселевший при виде огня и еды Бранко тоже кинулся искать, но под кучкой камней и земли раскопал лишь человеческие кости.

— Тут в старину прятались гайдуки, — сказал Милетич. — Они сражались с турками.

Он что-то еще рассказывал, но меня одолевала непреоборимая дремота, и я заснул, точно погрузился во что-то мягкое, теплое. И приснился мне сон.

Я у берега моря. Тускло посеребренные волны белыми когтями цепляются за набережную. Каспийское это море? Черное? А может быть, Адриатическое? Мыс, башня… Пахнет водорослями и нефтью. Ветер несет желтый каштановый лист. Я иду по бульвару, потом узенькой кривой улочкой. Она приводит меня в сад. В густой и мелкой, как у терновника, листве гранатовых кустов розовеют плоды… По дорожке бродит молодой павлин с темно-серым хохолком, похожий на курицу, с ним заигрывает рыжий крошка-джейран. Я вспоминаю: ага, ведь я в старом квартале Баку, на улице Тверкучаси. Здесь, в маленьком двухэтажном домике, живет парторг моего батальона Джамиль. Неужели он уже дома? Медленно поднимаюсь на веранду. С верхней балясины свисают гроздья сухого винограда, пучки красного перца и тмина. Клетка с канарейкой. Все так, как, бывало, описывал мне Джамиль. Вот и его мать. Строгая, в темной одежде. «Вы здесь?»— спрашивает она, смотря на меня тоскующими выплаканными глазами. И ведет в комнату, к бамбуковому столику, за которым занимался Джамиль, зачем-то показывает книгу стихов Сабира. Я перелистываю ее… И опять слышу голос, но уже не старой женщины, а чей-то другой, властный. Голос Джамиля: «Тебя должно хватить на многое, на далекое». И сам Джамиль, мой друг, живо встает перед глазами. Настойчивый и требовательный. Я узнаю его и… просыпаюсь весь в холодном поту, дрожа в изнуряющем ознобе.

От сильной головной боли я уже не мог больше заснуть.

Кажется, я заболевал. Утром встал, едва пересилив себя.

С голубого неба светило яркое солнце. Очень яркое. Но лучи его были холодные, не согревали — или меня опять знобило? Чувствовал я себя отвратительно.

С вершины Копаоника в этот ясный морозный день нам открылся вид далеко во все стороны. Внизу белел город Крушевац. На востоке синел кряж Сува-планина. По отлогим склонам там и здесь, как теплые птичьи гнезда, темнели селения.

— А вон, брате, Косово поле!

Иован указал на юг, где горы образовывали огромную падь, подернутую сизым туманом.

— Там, при впадении реки Лаб в Ситницу, в 1389 году произошла знаменитая Косовская битва. Как поется в песне: «В этой битве сербы потеряли на земле и власть свою и силу». Турки разбили наше войско, и Сербия на пять веков превратилась в турецкую провинцию. Тогда, брате, мы были без друзей, без России на поле боя. А теперь все славяне вместе — единая задруга, большая семья!.. Верно?

Много интересного встречалось на пути, и по всякому поводу у нас с Милетичем возникали горячие беседы, к которым Джуро прислушивался с ненасытной жадностью, а Бранко с ленивым любопытством. Однажды мы увидели утес, похожий на женскую фигуру. Из каменных складок ее «одежды» пробивался колючий кустарник. Иован рассказал мне старинное предание. Эта скала причудливой формы — окаменевшая богачка. Тут она жила. Имела много земли, скота, золотых дукатов. Пришла к ней раз бедная женщина с ребенком за милостыней. А богачка дала ей камень. Вдова заплакала и пошла. Идет и шепчет: «Чтоб ты сама камнем стала». И богачка окаменела, превратилась в утес.