Листопад в декабре. Рассказы и миниатюры

Однажды весной Андрей Петрович пришел с репетиции к себе в комнату и, открыв дверь, остановился пораженно.

Перед ним стояла чудом воскресшая молодая Надя. То же красное платье в белый горошек с рукавами до локтей, те же зеленоватые глаза, немного восторженные, немного удивленные, те же пухлые губы, фигура спортсменки.

Андрей Петрович закрыл глаза, открыл — это была Верочка. За зиму она повзрослела, расцвела.

Андрей Петрович протирал очки, но видел все хуже, а Верочка уже исчезла. Он растерянно оглядывался, и тут налетела она, обхватила. И когда он обнимал Верочку, ему все казалось, что он обнимает Надю. Глаза вновь стали плохо видеть. Он схватился за очки и бормотал несвязно:

— Приехала? Как же ты? Приехала! Какая ты стала… А я вот…

— Я все время мучилась — зачем оставила тебя. Очень мучилась, — Верочка заглянула ему в глаза.

— Ничего, ничего, пустяки… Ты не могла иначе…

— Чужие они там, — грустно объяснила Верочка. — Я как маму вспомню, всегда рядом с ней стоишь ты. Только ты, а не… Но я не могла тогда остаться с тобой. Ты понимаешь?

— Да, да, успокойся. Успокойся.

И пока он смотрел на Верочку, пока говорил с ней, он все думал, что не умерла Надя, а живет юная, свежая, как десять лет тому назад. Только теперь зовут ее Верочкой. Не умирают в жизни. В ней только обновляется все. Как листва на деревьях каждую весну. Зачем же он отдал столько дней думам о смерти?

Верочка осмотрела холостяцкую комнату и вдруг заплакала. Андрей Петрович быстро ходил, пуская большими клубами трубочный дым, разгонял его рукой перед лицом и все время покашливал.

У открытого окна жужжала белая яблоня. Золотистые, лохматые пчелы клубились в ветвях.

— Мамина яблоня! — сказала радостно Верочка. Андрей Петрович остановился среди комнаты беспомощно. Верочка увидела на сорочке торчащую ниточку на месте пуговицы, небритые щеки. Когда он целовал, ей казалось: по лицу проводили щеткой. Сжала хрустнувшие пальцы и принялась прибирать в комнате, кипятить чай.

Андрей Петрович смотрел на нее: Верочка даже посуду мыла, как Надя.

— Ты не снишься мне, Верочка? — тихо спросил он.

Перед вечером небо завалили грозовые тучи. На черном фоне кружились два белых голубя, как две трепещущие бумажки. Стемнело. Подул ветер. Надины белые яблони клонились, осыпая лепестки. Защелкали в окна первые капли. Верочка вышла в сени, распахнула дверь, положила кирпич, чтобы ветер не закрывал ее, села на толстое полено. Андрей Петрович вышел к ней. Сверкнула молния, словно кто-то швырнул золотую ветвь во все небо. Андрей Петрович на миг увидел клубящиеся горы туч и оглох от грома. Дождь припустил вовсю. Во тьме шлепало, точно мальчишки бегали босиком по лужам.

Верочка любила грозу, как и Надя.

Хозяйка, пропахшая чесноком, накинув на плечи брезентовый дождевик, выносила из дому цветы.

— Дождик будто нанялся, господь с ним, — говорила она оживленно. — Давай, давай, давай, а то земля сухая!

Ветер перевертывал горшки, освеженные цветы лежали в пенных потоках. Верочка убежала в дом и выскочила оттуда босая, в стареньком белом платьице, сшитом еще Надей.

Андрей Петрович замечал все мелочи.

Вот, весело прыгая по лужам, Верочка принялась толкать под клокочущие трубы ведра и рассохшиеся кадушки. Струи певуче звенели о цинковые днища. Дождевик на хозяйке намок, торчал коробом, капли звучно щелкали по нему, как по фанере. Белое платье обклеило Верочку, с волос текло. Она, шумно дыша и отфыркивая струйки, бегущие в рот, гремела болтами, закрывала мокрые ставни. Три Надины яблони метались под ветром и дождем. Верочка подбежала, схватилась рукой за вырывающийся ствол, ее стегали белые пахучие ветви.

Андрей Петрович смотрел на белую девушку и белую яблоню за решеткой из полосок дождя. И это все была Надя. Сейчас, наверное, и в Белоруссии и в Фергане так же весело бушуют Надины яблони. Это была жизнь. На душе становилось ласково и светло. Он ушел в комнату, включил радиоприемник, сел бриться.

И вдруг радостно заволновался, вспомнив, что завтра будет играть в новом спектакле. Перед ним ярко вставала вся его роль, он шептал отдельные строки и чувствовал, что они наполняются трепетом.

А над землей шумел и шумел дождь.

В окна громко стучали белые ветви.

Девушка с зонтиком

Решили ставить пьесу «Любовь Яровая». Оформлять спектакль пригласили художника Звездоглядова. Он работал в соседнем городе. Лично знал художника только актер Андрей Калабухов.

Звездоглядов с вокзала пришел в театр. Он стоял посреди фойе, молодой, высокий, но уже лысеющий со лба, в белом шерстяном костюме, с соломенной шляпой в руке. Добродушно синели глаза. Широкий, мягкий и некрасивый нос не портил лица.

Мимо Звездоглядова пробежал мальчик с афишами под мышкой и с ведерком клейстера в руке. Шумно разговаривая, прошли электроосветители со шнурами и лампочками. Быстро прошагал взлохмаченный, усталый машинист сцены, ругаясь с кладовщиком и требуя гвоздей. Бутафор-старичок протащил яблоню. Цветы на ней были сделаны из ваты, а кора вылеплена из тряпок. Кричал помощник режиссера, собирая актеров на репетицию. В голубом фойе на блестящем, скрипучем паркете рабочие разложили декорации, расстелили полотно, и художник-декоратор в комбинезоне ползал на коленях, рисовал дворцы Неаполя. В углу два молодых актера в черных плащах сражались на шпагах. Из верхнего фойе неслись звуки оркестра, а из зала грохот молотков, — на сцене устанавливали декорации.

Неожиданно из зала вышел Калабухов. Звездоглядов узнал его сразу. Калабухов бросился к нему, они обнялись.

Калабухов был маленький и длиннорукий. Его пушистые каштановые волосы так блестели и отсвечивали, что казались порой седыми. На бледном худом лице горели черные глаза. Темный поношенный костюм был ему велик, брюки задевали землю, обтрепались, а рукава почти закрывали пальцы. Двигался Калабухов стремительно и, разговаривая, так усердно махал руками, как будто постоянно спорил.

Он тормошил художника:

— Да где же ты остановился?

— Еще нигде. В гостинице, конечно, придется, — с доброй улыбкой отвечал Звездоглядов.

— Какая там, к дьяволу, гостиница, — возмутился Калабухов, — у меня остановишься!

Звездоглядов засмеялся.

— Ты все такой же… неудержимый!

Ему все нравилось в Калабухове и даже то, что он такой некрасивый и что на нем, как и прежде, нескладный костюм, — ведь Калабухов был частицей его прошлого. Они вместе начинали работу в ферганском театре и прожили в одной комнате пять лучших молодых лет.

В конце фойе показалась девушка.

— А вот и дочка Солонина, режиссера нашего, — проговорил Калабухов с особой теплотой. — Любимица театра.

Калабухов ласково поманил ее рукой. Девушке было не более восемнадцати лет. Она шла и медленно вертела на плече красный плоский зонтик. Под лучами солнца он пылал огнем, бросая на белое платье розовый отсвет. На груди девушки резко чернели пушистые косы. Звездоглядову понравились ее мягкие, горделивые движения. Но особенно заинтересовали большие серые глаза на подвижном, почти детском лице. Они смотрели очень пытливо, настороженно.

— Домой идешь? — спросил Калабухов, улыбаясь и показывая на дверь.

— Д-да, — с запинкой, словно чуть заикаясь, неуверенно ответила девушка.

— Познакомься: художник Юрий Григорьевич Звездоглядов.

Девушка вопросительно посмотрела на Звездоглядова, протянула руку, глухо произнеся не то с легким акцентом, не то косноязычно:

— Тамарра, — и быстро перевела взгляд на губы Звездоглядова.

Он с интересом спросил:

— Вы актриса?

— Нет, — возразила неуверенно Тамара, настороженно глядя в лицо художника.

В это время из зала выскочил растрепанный сутулый старик в черной толстовке и, потрясая книгой, сдавленным голосом закричал: