Сумерки в полдень

Он быстро и умело раскладывал на столике закуски, говоря брату:

— С проводником установлен полный контакт и взаимопонимание, и мы прокатимся до своей станции в международном вагоне, как буржуи. В нашем распоряжении около двух часов! Это вместо пятнадцати-то минут!

— Мы, конечно, извиняемся, что разбудили и помешали вам спать, — вставил Тербунин, заглядывая Антону в глаза. — Но нам очень хотелось поговорить.

— Ничего, выспится, — ответил за брата Петр. — Дорога до Лондона длинная, успеет.

— Конечно, успею, — подхватил Антон обрадованно. — Это вы замечательно придумали, что выехали навстречу поезду.

— Мы тоже так считаем, — со смехом отозвался Петр и кивнул на Тербунина. — Это вот он придумал, разведчик, светлая голова.

Антон посмотрел на Тербунина. Как и у Петра, его лоб тоже как бы перерезал красный ободочек, оставленный фуражкой, резко отчеркивая загорелую, открытую солнцу и ветру часть от бледной. И эта бледность особенно подчеркивалась темными волосами, сильно поредевшими на висках и темени. Лишь надо лбом топорщился густой хохолок. Без фуражки лицо Тербунина выглядело значительно старше.

Петр разлил по стаканам, взятым у проводника, коньяк. Они чокнулись за встречу, закусили, выпили еще: спешили освободить время для разговора. Петр спросил о здоровье матери и отца, младших братьев и, услышав успокоительные ответы, перестал интересоваться домом, однако разговора, ради которого выехал навстречу брату за сто двадцать километров, пока не начинал. Вспомнив о Гурьевых, Антон спросил, не служит ли у них красноармеец Яков Гурьев? Помначразведдива наморщил свой лоб, отчего хохолок смешно встопорщился, и отрицательно покачал головой.

— Яков Гурьев, Яков Гурьев… — проговорил Петр, вспоминая. — Кажется, в учебном взводе был у меня Яков Гурьев. А зачем он тебе?

Антон рассказал о несчастье, которое свалилось на крестьянскую семью в деревне, где он, Антон, снимал летом пристройку, и о желании матери получить весточку от сына.

Петр пообещал найти Якова Гурьева и непременно приказать ему писать домой каждую субботу. Помолчав немного, хмуро проговорил:

— Там, на Дальнем Востоке, убивают и убивают.

Тербунин наклонился немного над столиком, чтобы быть ближе к Антону.

— А что говорят в Москве о тамошних боях?

— Говорят, что бои ожесточенные, кровопролитные…

Петр и его друг многозначительно переглянулись, точно узнали важную и понятную только им новость. Тербунин расстегнул ремень, скинул с плеча портупею и отбросил вместе с пистолетом на постель Антона. Петр тут же последовал его примеру.

— Ну а о возможности войны здесь у нас, на западе, говорят? — спросил Тербунин.

— Говорят, — ответил Антон и тут же добавил: — Но об этом вы должны знать лучше, чем москвичи.

— Откуда нам лучше знать? — воскликнул брат. — Мы же почти все время в лесу находимся, оторваны от всего, даже газеты на третий, а то и на пятый день получаем. Откуда нам знать?

— Вас же, наверно, готовят к войне?

— Конечно, готовят. Все армии всегда только тем и занимались и занимаются, что готовились и готовятся к войне.

— Разве о прямой опасности войны вам не говорят?

— Нам еще в мае приказали быть готовыми к военным действиям, чтобы спасти Чехословакию от гитлеровского вторжения и порабощения, — заговорил Петр. — Но между нами и фашистами — Польша. Вот и думай: где и как сражаться с врагом? Нам ответили: ваше дело — быть готовыми к сражению, а об остальном позаботятся те, кому положено.

— Предполагается, что Польша и Румыния пропустят наши войска, — заметил Антон, вспомнив разговоры в Москве.

— Не знаю, как там с Румынией, — живо отозвался Тербунин, — но Польша не собиралась и не собирается пропускать нас. Наоборот, она, можно сказать, лихорадочно готовится воспрепятствовать вступлению наших войск на ее территорию. Вдоль нашей границы усиливаются укрепления, работами руководят французские военные инженеры, которые строили линию Мажино, и саперы трудятся почти круглые сутки. На той стороне заминировали мосты, чтобы взорвать их и остановить нас у водных рубежей, если мы вдруг двинемся через границу.

— Все это может измениться, как только правительство согласится пропустить наши войска, — сказал Антон. — В случае войны мы станем союзниками…

Тербунин поскреб ногтями темя и озадаченно произнес:

— Н-н-нда…

— Вы не верите, что мы можем стать союзниками?

— Я-то могу поверить, — ответил Тербунин. — Только вот польское военное командование не верит в такую возможность. Нам известно, что солдатам по ту сторону границы говорили и продолжают говорить, что их главный враг — на востоке.

— Это переменится, как только изменится политика страны.

— Думаете, что мы можем склонить господ полковников, правящих Польшей, на свою сторону?

— Мы, может быть, и нет, а вот немцы заставят их склониться на нашу сторону. Поляки боятся их не меньше, чем чехи.

— Страх может подсказать им два пути, — заметил Тербунин, посматривая на братьев. — Либо склониться на нашу сторону, чтобы выступить против немцев, либо пойти с ними против нас.

— Верно! — согласился Антон. Ему нравилась точность мысли этого юного, хотя и рано полысевшего, разведчика и четкая манера изложения. — Верно! Только Польша не может пойти с немцами против нас, потому что ей пришлось бы пойти против своего союзника — Франции — и помочь Гитлеру разрушить тот самый «версальский забор», частью которого является сама Польша. С точки зрения поляков, это означает стереть Польшу с карты Европы.

Антон упомянул мимоходом, но не без гордости, что услышал о «версальском заборе» от самого Малахова. Имя Малахова заставило Петра сначала с восхищением посмотреть на брата, а затем перевести глаза на друга: вот, мол, какой важный у меня братуха, с ним на самом «верху» разговаривают! Тербунин почтительно улыбнулся, отдавая должное старшему Карзанову, и тут же еще более ожесточенно поскреб темя. Факты, которые он знал, расходились с тем, что он только что услышал от Антона. А это беспокоило его нетерпеливый, ищущий ум.

— Возможно, что это и так, даже вероятно, что так, — заговорил он, волнуясь. — Польша не может помогать Гитлеру против Франции, а значит, и против самой себя. Но сведения, которые мы тут имеем… то, что мы тут узнали… это так противоречит всему…

— Какие сведения? Что и чему противоречит?

Тербунин расстегнул воротник гимнастерки, открыв острый кадык, натягивающий кожу на горле так сильно, что она белела, словно помеченная мелком. Он переместил лампу, чтобы та не мешала ему смотреть прямо в глаза Антону, и, понизив голос, пояснил:

— А вот какие сведения… Среди пойманных нами лазутчиков с той стороны оказалось несколько поляков немецкого происхождения. На допросах они признались, что добывали разведданные о наших силах на границе и наших погранукреплениях для германского командования. Польский офицер — разведчик, схваченный нами недавно, сообщил на допросе, что польская разведка не только знает об этом, но и помогает фольксдойче, то есть польским немцам, работать на вермахт. Вы же понимаете, что сотрудничество разведок — это сотрудничество военных штабов, сотрудничество вооруженных сил.

— Тайное сотрудничество…

— Да, пока тайное… Но когда сотрудничают тайно с одними, то хотят обмануть других, тех, с которыми сотрудничают явно.

— Ну а что в Москве думают о нынешней обстановке вообще? — спросил Петр. — Ты же вращался среди тех, кто знает, что сейчас делается в мире.

Антон взглянул в пристальные и пытливые глаза брата: от него ждали откровений, хотя сам он знал не очень много. Люди, знавшие, что происходит в мире, не очень откровенничали с ним. Напутствуя Антона, они озабоченно отмечали сложность обстановки и советовали быть внимательным и бдительным. Лишь Ватуев, желая похвастать своей осведомленностью, на прощальной пирушке в ресторане «Москва» сказал, что Антон отправляется в Лондон «на готовенькое», когда самое трудное осталось или скоро останется позади.