Другой путь. Часть вторая. В стране Ивана

Не зная, что об этом думать, я опять обернулся к разноглазому парню. И тот пояснил, кивнув с высоты холма на разлившееся перед плотиной озеро:

— Там усадьба его отца затоплена. Старая кирпичная развалина. Но для него, разумеется, священная дедовская реликвия. За нее он и готовился нам отомстить. Запасы взрывчатки хранились у него в этом холме со времен гитлеровской оккупации. Он думал воспользоваться наплывом гостей, да ничего не успел. Но очень буйно повел себя при аресте — пришлось принять меры.

Я спросил:

— Ничего не успел? Значит, его зря арестовали? Его отпустят?

Он ответил:

— Нет. Ему предстоит ответить за нелегальный переход границы и жестокое обращение с советскими военнопленными в лагере, где он был начальником.

Вот как обстояло дело. И пока я переваривал в голове сказанное, он добавил:

— Мы очень рады, что вы здесь оказались, и просим извинить нас за эту импровизированную очную ставку. А теперь мне пора. Я ведь тоже обязан там кое-что сказать до пуска. А вы отсюда понаблюдаете? Ну, пока!

Он махнул мне рукой и скрылся за кустами, сбегая вниз по склону. А я постоял немного на месте, обдумывая то, что мне было сказано. Я всегда все глубоко и обстоятельно обдумываю. Этим я отличаюсь от прочих людей. И от этого у меня все в жизни идет гладко, как ни у кого другого. И теперь тоже все шло гладко. Разве нет? Передо мной открывались новые русские просторы, по которым уже никто больше не препятствовал мне идти до Ленинграда. Осталось только установить, под какой березой упокоятся на этих просторах мои бедные кости, не допрыгав до Ленинграда нескольких сотен километров.

Раздвинув кусты, я окинул еще раз взглядом с высоты холма это созданное людскими руками озеро, на дне которого похоронили последнюю надежду сына русского помещика Чернобедова-Муставаара, похоронили для того, чтобы дать свет жителям сотни деревень. А потом я спустился вниз по другому склону холма и, минуя людей, занятых у реки своим торжеством, вышел на дорогу, ведущую на северо-восток.

О длине русских дорог я уже имел, слава богу, некоторое понятие. Но какими длинными кажутся они при пустом брюхе! Я шел по ним весь день и вечер до глубокой ночи, выбирая те из них, которые вели на северо-восток. Дойти до Ленинграда я уже не надеялся. Это так. Но идти, пока двигались ноги, был обязан. И я шел. И не только шел, но в тех местах, где меня не могли видеть люди, припускался бегом. Видеть меня не могли в лесу. А лесов у них было много в тех местах. Поэтому и пробежал я много, снимая в этих случаях пиджак и галстук и надевая их опять перед входом в деревню.

Не знаю, сколько я пробежал, — километров, может быть, сорок или около полусотни. Дороги были разные, и не везде вдоль них стояли километровые столбы. Ночь помешала мне. Не будь ночи, я пробежал бы сотню, ибо ноги еще держали меня и двигались подо мной. Но стало неудобно проходить ночью деревнями. После одиннадцати они опустели и притихли, и только кое-где в домах горели огоньки. Мои шаги тревожили собак, а на их голоса из окон выглядывали люди. Конечно, они могли не увидеть меня в темноте, но могли задать вопрос. А я знал, к чему ведут их вопросы.

В одной деревне уже после двенадцати мне встретилась молодая пара. Завидев меня, парень оставил на время свою девушку и посветил в мою сторону фонариком. Я прибавил шагу, проходя мимо, но луч его фонарика еще несколько минут скользил вслед за мной, заставляя меня отбрасывать на деревенскую улицу длинную тень.

В следующей деревне, куда я вошел во втором часу ночи, мне встретился старик с ружьем за плечами. Подойдя ко мне поближе, он затянулся папироской, осветив таким способом мое лицо. Я прошел мимо. Он чуть постоял на месте, глядя мне вслед, потом сказал что-то. Я не отозвался. Он сказал громче и двинулся вслед за мной. Я ускорил шаг. Он окликнул меня уже совсем грозно, однако к тому времени я успел выйти за пределы деревни, и он оставил меня в покое.

Зато перед следующей деревней я призадумался. Был третий час ночи. Самой деревни я не видел, но лай собак дал о ней знать. Ноги мои, обязанные двигаться, пока их питало сердце, продолжали нести меня вперед. Но переступали они уже не так быстро, ибо на память мне пришел человек с ружьем. Он был, надо полагать, и в этой деревне. А кем у них мог оказаться человек с ружьем? Он мог оказаться тем самым Иваном, от которого милости мне ждать не приходилось. И он, кроме того, мог оказаться одним из тех, кто отведал во время войны наших финских лагерей.

Ноги мои переступали все медленнее. И они, пожалуй, правильно делали. Для какой надобности стал бы я лезть в лапы к тому Ивану? Конец мой и без того был близок. Но, испуская дух на краю русской дороги под русской ольхой или березой, я сохранил бы по крайней мере целыми свои кости. А после встречи с тем Иваном мне пришлось бы поступать на тот свет отдельными, несобранными кусками.

Ноги мои перестали нести меня к деревне. Они свернули вдруг в сторону с дороги, перешли канаву и двинулись куда-то вбок сквозь придорожный кустарник. Куда же это они меня понесли? Неужели вознамеривались обойти деревню стороной? Да, кажется, именно так обстояло дело. Не имея права останавливаться, они решили обойти деревню лесами и полями. Но вдруг они споткнулись, мои бедные натруженные ноги, о какую-то невидимую кочку, и я упал позади придорожного кустарника лицом в траву.

Это была хорошая трава, мягкая, прохладная, и я не торопился от нее отрываться. Она таила в себе столько запахов, таких знакомых мне и близких. Свою далекую родную Суоми узнал я в этих запахах и даже закрыл глаза, чтобы хоть мысленно перенестись к ней ближе. Но, закрыв глаза, я не приблизился к ней. Закрыв глаза, я покатился куда-то совсем в другое место, темное и неуютное, полное беспокойства и тревоги. И в этом беспокойном, тревожном сумраке вздыбились опять для каких-то объяснений тот страшный Иван и огромный Юсси Мурто. Но уже не словами они теперь обменивались. Другие доводы пустили они в ход, которые, однако, не могли быть убедительнее прежних. Грохот и треск стоял вокруг них от применения этих доводов, сотрясая землю. Все ломалось, крушилось, и куски мяса летели от них самих на все стороны. И не было между ними мира и не могло быть. Разве не сам я был тому доказательством, отвергнутый жителями этой страны, не принятый ими, оставленный ими на произвол горькой и злой судьбы?

Такое привиделось мне в те мгновения, пока я погружался в забытье.

66

Проснулся я от мычанья стада, которое прошло неподалеку, направляясь к лесу. Но дорога была пустынной. Я встал с болью в ногах и вышел на дорогу, отряхнув на себе костюм и поправив галстук. Деревню я прошел довольно быстрым шагом, и никто из встречных не обратился ко мне с вопросом.

Первый ручей встретился мне уже на виду следующей деревни. Возле него я побрился и ополоснул лицо. От мыла у меня почти ничего не осталось, но все-таки я не выбросил мыльницу. И следующую деревню я тоже прошел довольно бодро, стараясь придать себе деловой вид. Но далось мне это нелегко. Силы из меня уходили. Короткий сон, конечно, подкрепил меня немного, но внутри у меня было пусто. Сон дал свое, но желудок не получил пищи. И теперь голод грыз мои внутренности, а ноги одолевала слабость.

Я уже не пытался пробегать бегом расстояния между деревнями. Какое там! Теперь меня едва хватало, чтобы пройти твердым шагом деревню, а между деревнями я уже еле тащился, с трудом передвигая ноги. Напрасно я, пожалуй, так утруждал их накануне. Все равно это ничего не изменило. Ленинград по-прежнему остался для меня недосягаемым. Но теперь уже поздно было об этом сожалеть.

Очень велика их Россия. По ней можно идти всю жизнь и все-таки не пройти ее из конца в конец. Я так и не одолел ее пространств своими ногами, измерившими когда-то почти всю Финляндию — тоже не маленькую, если мерить западными мерами. Двадцать семь дней колесил я по русским дорогам, а на двадцать восьмой день выдохся. Назавтра я должен был стоять за своим верстаком в Ленинграде. Но где был верстак и где я?