Родина

В эту минуту на кирпичную трибуну поднялся полковник Соколов. Слегка водя здоровой рукой по воздуху, чтобы восстановить тишину, он заговорил своим хриплым, давно огрубевшим голосом:

— Товарищи, на этом пустыре с развалинами сейчас встретились война, труд и грядущий мир. Война еще продолжается, но после Сталинграда и Курска конец ее уже виден. Как ни трудно будет всем нам, но каждый из вас ясно понимает, что только мы, хозяева, можем восстановить наш Кленовск, наш завод и наш Кленовый дол. Хлебнули мы, товарищи, вдоволь горя, а теперь хлебнем трудностей. Партия и советская власть никогда от вас этих трудностей не скрывали… Но вспомним, товарищи: не было в истории нашей страны никого, кто так бесконечно верил бы в наши силы, как верит нам партия Ленина — Сталина!

— Правильно! — отовсюду закричали в ответ.

После Соколова выступил Пластунов. А потом, пока говорили директор завода Назарьев, Василий Петрович Орлов, мать и дочь Журавины, Иван Степанович Лосев и Артем Сбоев, — Пластунов, не теряя времени, внимательно вглядывался в своих новых знакомых, а также и еще незнакомых ему людей. Он вообще не умел равнодушно наблюдать, а теперь и с особо острой заинтересованностью следил за каждым лицом, гадая про себя, как и чем может помочь в общем деле этот человек. Первое впечатление и партийное чутье редко обманывали Дмитрия Никитича. За более чем двадцать лет встреч, совместной работы с самыми разнообразными людьми Пластунов выработал в себе умение наблюдать и оценивать людей. Мать и дочь Журавины даже и не подозревали, какие он сделал о них заключения: «Эта рыжая, похоже, волевой характер… Плотно губы сжала, брови к носу свела… Глаза поблескивают — значит молодость в душе еще сохранилась. И руки у нее хорошие, большие, умные… И дочка, под стать матери, очень здоровая: за какой-нибудь месяц после освобождения уже оправилась и зацвела, — молодость! Дай-ка этой тете Насте хороший ключ в руки, она будет руководить прекрасно. Говорит дельно и людей знает, такую не проведешь. Партизанам, говорят, здорово помогала, — прекрасно! В первые дни войны вступила в партию? — великолепно! Крепкая жизнь, вся в фактах труда и борьбы. Такую полезно бы в партбюро!»

Увидев, что Василий Петрович и Иван Степанович держатся вместе, парторг и это одобрительно взял на заметку.

«Эти двое подружатся! Нашему Ивану Степанычу должен понравиться именно такой старичина, как Василий Петрович, — мастера к мастеру тянет. А старичина этот в работе орлиную хватку покажет!.. Подсчитаем: похоже, что собирается недурной костяк нашей парторганизации!»

И еще многих заприметил Дмитрий Никитич на заводском поле, а с некоторыми кленовскими жителями успел поговорить, записать их фамилии, адреса, специальность.

— Что ты, как маленькая, куксишься? — шепнула Ольга Петровна Юле.

Все на этом заводском пустыре, среди развалин, поражало и трогало Юлю порой до слез, которые она не в силах была скрыть. «Вокруг все так уныло, а люди, как на празднике, радуются, обнимаются, речи произносят…»

Кто-то вдруг робко дотронулся до ее рукава. Девушка обернулась и увидела странное существо в облезлом меховом треухе и потерявшем цвет старом драповом пальто до пят. Путаясь в длинных полах и рукавах, странное существо пропищало тоненьким, комариным голоском:

— Скажите, пожалуйста: Игорь Чувилев приехал?

— Приехал… — ответила Юля, в полном недоумении, кто же перед ней: подросток или взрослый, девушка или юноша?

— Игорь Чувилев здесь, — добавила Юля. — Тебе… вам его нужно?

— Да-а, — прозвенел комариный голосок. — Мы с ним давно знакомы, вместе в школе учились… Я Тамара Банникова… Скажите ему, что его Тамара Банникова ищет…

Только тут изумленная Юля заметила, что землисто-бледное личико в некрасивом треухе еще сохранило некоторую, правда жалкую, миловидность.

Юля подвела Тамару к Игорю Чувилеву.

— Господи! Ты не узнаешь меня, Игорь? — жалобно вздохнула Тамара, смотря на Чувилева мутными, наплаканными глазами из-под длинных, слипшихся ресниц. — Это я, Тамара Банникова.

— Ты?! — ахнул Игорь и, слегка нагнувшись, оторопело всмотрелся в незнакомое лицо. — Ну, никак бы не узнал… Тамара?.. Подумать только… Да откуда же ты?

— Я… из дому… то есть из землянки…

— Где же папа, мама… и вообще все ваши?

— Папа умер от удара. А мама все хворает…

— А Виталий, брат твой?

— Виталий мотается, работает где придется… Не знаю, не понимаю… Я вообще ничего не знаю… что делать, как жить…

— Как жить? — повторил Чувилев. — Конечно, надо… что-то делать, работать…

— Господи! Да что же я могу? — убито вздохнула Тамара. — Что я умею?..

— Научишься! Вот будем завод восстанавливать, понадобится уйма народу, и тебе работа найдется… мы тебя всему научим… Ты не плачь, Тамара… Эх, какая ты, право…

Помаргивая и сводя к носу темные щеточки бровей, Чувилев задумался о чем-то, и если бы Тамара могла в эту минуту наблюдать, она догадалась бы, что Чувилев думал о ней.

Чувилев вспомнил, как незадолго до войны он вместе с Анатолием и Сережей окончательно порвал всякие отношения с домом Банниковых..

Свой одноэтажный домик, обставленный пузатой, дедовских времен мебелью, Банниковы называли «открытым домом» и любили собирать у себя молодежь. До поступления в ремесленное училище Чувилев и его два друга учились в одном классе с Виталием, старшим сыном Банниковых. Виталий часто приглашал своих одноклассников в гости. Но приятели неохотно ходили на банниковские «чаи». Всех троих раздражала манера хозяев дома часто и надоедливо хвалить своих детей, которым родители пророчили «блестящее будущее». Виталий должен был стать «крупным экономистом», которого, конечно, пригласят работать в Наркомвнешторг, что даст старшему сыну возможность «поездить по заграницам», — и как знать: не откроется ли перед Виталием «карьера» торгпреда или дипломата? Банниковы так и называли старшего сына: «наш торгпред» или «наш дипломат», а дочь Тамару, едва она научилась ходить, дома прозвали «балериной».

Однажды, в день рождения Тамары, у Банниковых, как на подбор, собралось много разнаряженных девочек, «фифочек», по презрительному выражению Чувилева. Папа и мама Банниковы в тот вечер особенно неумеренно хвалились своими детьми и «блестящим будущим», которое их ждет, так как «советская власть открыла перед ними широкую и светлую дорогу». Чувилеву надоело слушать эту похвальбу, и, не сдержав раздражения, он сказал, что советская власть открывает широкую дорогу для того, кто честно и хорошо работает. Сунцов поддержал друга, добавив, что не только для людей «театральной профессии», но и, например, для заводской тоже может быть интересное будущее. Тогда Тамара насмешливо спросила Чувилева и его приятелей: кем же они желают быть? Чувилев, встав из-за стола и выйдя на середину комнаты, зло и возмущенно заявил: «А я желаю быть рабочим классом!..» После этого заявления Чувилев, небрежно кивнув, ушел вместе со своими друзьями, покинул дом Банниковых и больше там не бывал. А потом, поступив в ремесленное училище, друзья вообще перестали встречаться с Банниковыми.

Теперь Тамара стояла перед Чувилевым, взирая на него как на единственного избавителя от бед. А Чувилев, глядя на ее бледное, с синевой под глазами лицо, глядя на ее грязную, нескладную одежду, уже с трудом мог вообразить прежнюю Тамару, завитую, в голубом шелковом платьице, которая смеялась над ним.

— Ты что, Игорь? — боязливо спросила Тамара. — Ты о чем думаешь?

— Знаешь что? — решительно предложил Чувилев. — Подойдем-ка мы с тобой поближе, где наш директор и парторг. Они, похоже, здесь еще что-то делать собираются. Пошли!

…Митинг уже кончился. Вокруг Пластунова, Назарьева и Соколова начали собираться люди.

— Вот, слухом земля полнится, — довольно сказал Пластунов. — Никто, видно, в городе не хочет пропустить начала возрождения завода.

— На сегодня мы уже все закончили, — заметил Назарьев, пряча в карман свою записную книжку. — Что ж, надо ехать, — и Николай Петрович направился было в сторону шоссе, где стоял грузовик.