Рассвет над морем

Жанна ответила:

— Я — член русской партии коммунистов, но француженка — и горда этим! Но партия коммунистов во Франции тоже будет. Можете считать, что она уже есть.

Генерал с интересом выслушал слова Жанны и иронически спросил:

— Можно полюбопытствовать, откуда же она возьмется?

— Ее создадут солдаты вашей армии здесь, на русской земле! И создадут ее еще до того, как вы, генерал, истлеете под… стеной версальцев!..

Генерал д’Ансельм поморщился. Конечно, он сам француз и знает, что французы горячие головы, а речь у них непременно патетична. Но генерал был аристократ и знал, что патетичность — не «комильфо»: язык плебса, язык черни. Для него не было сомнения в том, что перед ним какая-нибудь швея, прачка, служанка…

Успокоившись на этом, он, однако, еще поинтересовался:

— Кем вы были там, во Франции, что делали, ваша профессия?

Жанна ответила и на это:

— Я была швеей, прачкой, потом прислугой.

Генерал усмехнулся, довольный своей прозорливостью.

— А здесь, в этой… в России? — поинтересовался он еще.

Жанна и на этот раз удовлетворила его любопытство:

— В России я также была служанкой, потом гувернанткой. Потом пошла на баррикады и боролась против буржуазии за пролетарскую революцию!..

С генерала было достаточно, и, откинувшись в кресле, он кивнул полковнику Бенуа:

— Продолжайте, офицер.

Полковник Бенуа, которому давно уже осточертели неуместные вопросы генерала, грубо закричал:

— Вы большевичка! Вы деморализовали французских солдат, подбивали их на непослушание, неподчинение, сеяли антигосударственные настроения! Вы призывали их к восстанию против существующей власти! Какова цель всей этой вашей деятельности?

Жанна сказала:

— Я считаю, что уже полностью удовлетворила ваше любопытство. Больше ни на один вопрос я отвечать не стану. Заявляю только, что вы понапрасну наделали шуму. Все люди, которых вы притащили сюда, неизвестны мне, и они не являются членами подполья, за которым вы охотитесь. Для вас же самих будет лучше, если вы закончите на мне всю эту комедию и отпустите всех по домам.

— Даже если эта «комедия» закончится для вас, Лябурб, трагически? — снова, как бы просыпаясь, открыл глаза генерал д’Ансельм.

Жанна ответила твердо:

— Я не сомневаюсь, что для меня она окончится трагически. Но все эти люди оказались совершенно случайно в тех местах, где вы охотились за мной и другими большевиками-подпольщиками.

Генерал Гришин-Алмазов быстро спросил:

— А где же тогда действительные подпольщики-большевики? Кто они? Вы знаете их? Назовите!

Жанна смотрела на генерала-душку одну секунду, затем, отвернувшись, сказала по-русски:

— С тобой, предателем, лакеем, я вообще разговаривать не собираюсь. С тобой, бандит, поговорит твой народ…

Гришин-Алмазов побледнел. Ева Блюм хихикнула.

Полковник Бенуа стукнул кулаком об стол:

— Отвечайте на вопросы! Кто из присутствующих здесь ваши единомышленники?

Жанна молчала.

— Приведите того! — крикнул он.

Однако офицеры особых поручений не поняли, о ком идет речь.

— Ну, того! — обернулся Бенуа к Еве Блюм. — Вашего капрала!

Ева Блюм и оба офицера для особых поручений направились в комнату, в которой находились французские солдаты. Через минуту они возвратились, толкая впереди себя капрала, недавно захваченного Евой Блюм после его разговора с Галей.

Вид у капрала был страшный. Мундир свисал с его плеч лохмотьями, лицо было все в ссадинах, волосы сожжены с одной стороны головы. Капрал остановился, зашатавшись, между столом и Жанной. Жанна сразу же узнала его, несмотря на то, что палачи так изуродовали его лицо. Жанна поглядела капралу в глаза. Страдание застыло в глазах француза. Однако и он узнал Жанну. Страх промелькнул в его глазах. Но одновременно как будто зажглась в них и радость.

Что за радость зажглась в них? Радость оттого, что вот перед ним та неизвестная женщина, о которой его допрашивали и за которую его истязали, — вдруг появилась нежданно, и, следовательно, вместе с ней пришла и возможность избавиться от своих мучений? Вот же она. Это она…

— Кто это? — спросил Жанну Бенуа.

Жанна молчала.

— Кто эта женщина? — спросил Бенуа капрала.

Капрал… молчал.

— Ударьте его! — не открывая глаз, сказал генерал д’Ансельм.

Ева Блюм подскочила к капралу и ударила его.

Капрал зашатался, тут же выровнялся, но молчал.

— Дайте и этой! — прохрипел адмирал Боллард.

Ева выполнила и его приказ.

Жанна и капрал молчали.

За столом ведущих допрос тоже наступило молчание.

Неожиданно генерал д’Ансельм нарушил его. Ему уже наскучило. Возможно, он уже сожалел, что решил сам взяться за допрос и показать всем им, этим бездельникам контрразведчикам, как надо «вытягивать» признания из преступников. А может быть, его просто потянуло к его статуэткам. Он вернется сейчас к себе, в апартаменты Воронцовского дворца, и еще раз на сон грядущий вдоволь налюбуется этими милыми безделушками. Надо скорее кончать…

— Давайте следующего! — пробормотал он, не раскрывая глаз.

Вторым допрашивали Жака Эллина.

— Ваша фамилия?

Жак не ответил.

— Почему вы, русский, в форме французского моряка?

Жак не ответил и на этот вопрос.

— О чем вы говорили с французскими матросами и солдатами в подвальчике «Дарданеллы»? Не вы ли проникали на французские корабли в порту и восстанавливали матросов против командования? Какая цель всей этой вашей подпольной деятельности?

Жак оставил без внимания и эти вопросы.

Он стоял, глядя себе под ноги.

Он поднял взгляд только тогда, когда перед ним поставили капрала.

— Кто это?

Жак молчал, но пожал плечами. Он и вправду впервые видел этого французского солдата. А впрочем, он не мог ручаться за себя: сотни французских матросов и солдат видел он, со многими вел задушевные беседы, был связан самое меньшее с десятком французских подпольных групп.

Тогда спросили капрала о Жаке — кто он такой?

Капрал ничего не ответил.

Они оба не произнесли ни слова и тогда, когда Ева Блюм била их рукояткой своего пистолета.

Только когда генерал д’Ансельм утомленно махнул рукой, подавая знак, что с этим покончено — все ясно! — и время уже приниматься за следующего, а полковник Бенуа, сатанея, закричал: «Собака, ты будешь еще отрицать, что большевик?» — Жак усмехнулся и вдруг заговорил:

— Нет. Я большевик. А ты хуже собаки. Собака — полезное животное, а ты — вредный зверь, бесполезный даже для своих хищников хозяев.

Но после этого, что с ним ни делали, Жак не произнес ни слова и не застонал.

Затем допрашивали одного за другим остальных: одного короче, другого дольше, но каждого более зверски, чем предыдущего. Товарищи выдерживали истязания, мало кто стонал. Им грозили и расстрелом и виселицей, им обещали свободу и неприкосновенность, даже предлагали выезд в Западное полушарие, на легкое и беспечное существование — во Францию, Англию, Соединенные Штаты Америки. Их ставили к стенке и стреляли из пистолета, целя вокруг головы. Им напоминали о родных — матерях, женах, невестах, детях. Их спрашивали о последнем предсмертном желании.

Товарищи молчали, а если и говорили, то речь их была одна: отказ отвечать на вопросы.

Когда юного Витека спросили о последнем, предсмертном желании, он попросил закурить. Гришин-Алмазов галантно раскрыл свой серебряный с бесконечным количеством золотых монограмм портсигар и предложил «Посольские» — по специальному заказу фирмы Месаксуди в Симферополе. Полковник Фредамбер услужливо чиркнул спичкой.

Витек выкурил папироску, однако не стал разговорчивее. Он только сказал:

— Ну, прощайте! Нам не увидеться и на том свете: вы же попадете в рай, а мне дорога — в ад…

А капрал молчал и молчал. Его подводили к каждому и спрашивали, и каждого спрашивали о нем. Он уже не мог держаться на ногах, зверски истязуемый все время, — его поддерживали под руки два офицера для особых поручений. Но капрал молчал.