Грозное лето

Седой как лунь старый поляк, с пышными белыми усами, преподнес ему на серебряном подносе хлеб-соль и десять тысяч рублей и, низко поклонившись, взволнованно сказал:

— От имени поляков, ваше императорское величество, в ознаменование сего счастливого дня и во имя счастья люда польского и русского я, старый солдат, говорю: никогда славяне-братья не будут рабами кайзера Германии — и да осенит господь наш всемогущий храброе войско русское крестным знамением победы над катом-ворогом. Смерть кайзеру, пся крев! И смерть иуде Пилсудскому, пся крев, продавшему душу врагу и проклятому людом польским! — заключил он срывающимся от волнения высоким голосом и заспешил утереть слезу.

Великий князь был растроган, обнял его и ответил, как в колокол ударил:

— Я благодарю всех поляков и прошу передать им: пробил час, когда заветная мечта ваших отцов и дедов может осуществиться. С открытым сердцем и с братской рукой пришла к вам великая Россия… Заря новой жизни занимается для вас, поляки, и да воссияет в этой заре знамение креста, символа страдания и воскресения народов.

Это были слова из его воззвания к польскому народу, написанного князем Трубецким под диктовку Сазонова и опубликованного в переводе графа Велепольского, председателя польской группы государственного совета, сказавшего со слезами на глазах, когда Сазонов зачитал ему русский текст:

— Боже мой, боже мой… Слава тебе!

Орлов стоял со штаб-ротмистром Кулябко в стороне от офицеров ставки и разодетой местной публики, пришедшей встретить знатного гостя, и наблюдал за представителями союзников, державшимися особняком от свиты великого князя и все время о чем-то переговаривавшимися, и сказал Кулябко:

— Представители великих держав не смешиваются с русскими. И все время разговаривают, демонстративно подчеркивая свое превосходство над всеми смертными. Союзники. А Янушкевич посматривает на них и чему-то иронически улыбается, как улыбался в академии, когда какой-нибудь незадачливый слушатель блуждал в трех соснах при сдаче предмета.

— Не нравится воззвание верховного к Польше. Боятся, что мы аннексируем и ее, и Австрию, когда победим, — без обиняков заключил штаб-ротмистр, словно только что был у министра иностранных дел и все выведал.

— Вы знаете положительно обо всем, что творится не только на земле, а и внутри ее, — заметил Орлов. — Или были у Сазонова на приеме?

— Внутри — это не по моей части, а по части инженерии. А что касается Сазонова, то нашему брату его вполне заменяет генерал Джунковский, наш шеф, и кое-что нам сообщает, на всякий случай. Да вы можете проверить сие у вашего учителя по академии, Янушкевича. Он все время посматривает на союзничков и мило улыбается, как будто хочет сказать: «Не нравится наше воззвание? А ничего, проглотите за милую душу». О, ваш учитель — это хитрейшая лиса: деликатный, курицу не обидит, но… тс-с. Верховный начал обход почетного караула, — приложил палец к губам штаб-ротмистр.

Янушкевич не улыбался, это лишь казалось так; Янушкевич наблюдал за союзниками ироническим взглядом, за тем, как французский генерал маркиз де Лягиш, самодовольный и важный, все время что-то говорил своему английскому коллеге, длинноногому и сухопарому генералу Вильямсу.

И Янушкевич думал: опять растревожились или не отошли еще от шока, когда воззвание к польскому народу было опубликовано, и убеждены, что русский двор тайно от Антанты замышляет далеко идущие действия, а именно — аннексию Польши, если и не Австрии. Без согласия союзников. Вопреки всем договоренностям. Односторонне. Янушкевич тогда хотел сказать: какая может быть аннексия Польши, если она и без того является составной частью Российской империи, а государь именует себя царем польским? Но говорить так не стал, бесполезно. Союзники-то — союзники, а им своя рубашка ближе к телу. Немецкие броненосцы «Бреслау» и «Гебен» пропустили мимо своих баз в Дарданеллы? Пропустили ради того, чтобы русские не захватили проливы и не окопались в Турции, хотя там преспокойно окопались немецкие советники во главе с генералом Лиманом и конечно же рано или поздно, а заставят Турцию выступить против России.

И ответил успокоительно союзникам, когда они спросили об этом:

— Воззвание к польскому народу имеет одну цель: не позволить Пилсудскому триумфально вступить со своими легионерами в Польшу, против России, и упредить противорусское выступление националистов внутри самой Польши. Я положительно ничего не вижу предосудительного в этом шаге верховного главнокомандующего.

— А при чем здесь верховный главнокомандующий? Все это — дело рук Сазонова. Он даже царя не соблаговолил предуведомить.

Это сказал генерал Вильямс, а маркиз де Лягиш и вовсе расходился и изрек:

— Сазонов все время вбивает клин в наш союз. Он дружит с Распутиным, а сей прохвост — противник войны с Германией. И Сухомлинов ваш такой же: все время тормозил мобилизацию, надеясь, что царь не объявит ее.

Янушкевич мягко возразил:

— А вот и ошибаетесь: Сухомлинов, вместе со мной и Сазоновым, именно и добивался всеобщей мобилизации, и Сазонов убедил государя в ее необходимости, — урезонил его Янушкевич, но это не произвело впечатления, что сейчас и подтвердилось: маркизу де Лягишу, как и его коллегам — генералам, не очень понравились слова великого князя, сказанные только что полякам, и он об этом переговаривался с Вильямсом.

Но Янушкевич не придавал их беспокойству значения. Привыкнут со временем. Да официально союзники никаких шагов по поводу воззвания и не предпринимали.

Вспомнил Янушкевич и об истории более непонятной и странной: о бунте царицы, когда она прочитала в газетах текст «Воззвания». В какую ярость пришла она и какой скандал устроила государю! Сухомлинов говорил, что она так поносила августейшего супруга, что и не понять было, кто был царь и верховный вождь армии, а кто — царица, не имеющая права вмешиваться в дела государственные, особенно военные. Она даже кричала на супруга-царя:

— Николаша подписал эту безобразную бумагу твоим именем: «Николай». Он, видите ли, несет свободу и святой крест обновления и избавления от страданий польскому народу, как государь, как верховный вождь России. Тебя, как монарха, как самодержца, более нет, ты не существуешь, не сидишь на троне. Он и во сне видит себя уже на твоем троне, сначала — польском, как царь, а потом — как император России. О мой бог, Ники, ты совсем перестал анализировать события и, прости, смотришь иногда на вещи, как малое дитя. Они погубят тебя! Я видела предзнаменование во сне: мы валимся с тобой и со всеми детьми в пропасть.

Она говорила возбужденно, шагая по его, царя, кабинету, длинная и лютая, а царь молчал и курил папиросу с синим месяцем на мундштуке и левой рукой перекладывал карандаши с места на место — уйму карандашей всех цветов и оттенков, которые обычно перебирал, когда хотел дать понять министру, что не расположен более слушать его доклад.

Но супругу и царицу он слушал, как всегда, терпеливо и лишь ждал удобной минуты, чтобы сказать, как тоже делал всегда, когда не хотел обострять разговора:

— Алике, дорогая, сегодня такой чудный день! Я пойду в парк, погуляю.

Но на этот раз он долго отмалчивался и наконец не нашел ничего лучшего, как сказать:

— Мне неизвестно было это воззвание. Сазонов сказал мне, когда оно уже было подписано великим князем.

Это было не так: Сазонов читал ему воззвание и даже совета испрашивал, как его подписать: по-русски «Николай» или по-польски «Миколай», и оба сошлись на том, что лучше подписать по-польски.

Так говорил Сухомлинов. Нет, Янушкевич никому в ставке верховного об этом не рассказывал, однако же все и без его помощи узнали о скандале во дворце и насторожились: дойдет ли до верховного? Неужели он подаст в отставку, когда узнает? Но великий князь не подавал и вида, что узнал, и слал громы и молнии во все министерства, а окольно — и во все придворные салоны, где у царицы были свои люди, а чтобы показать ей, главе придворной пронемецкой камарильи, силу и власть верховного, ответил Распутину, когда получил телеграмму с просьбой принять его по выздоровлении: