Необыкновенные москвичи

Аня, вздохнув от жалости, склонилась над Рябининым и отерла платочком его лоб, отвисшие щеки, массивный подбородок. Генерал повел на девушку благодарными глазами. Он не удивился ее неожиданному появлению на открытой равнине, так как ощущение реального бесконечно расширилось теперь у Рябинина. Все казалось ему возможным сейчас и в одинаковой степени подлинным, если только прикосновение этой девушки не было более похожим на воспоминание.

— Спасибо, — сказал он.

— Я подумала, вам н-неудобно, — проговорила Аня. Уголком платочка она провела по губам генерала, и это ласковое участие, без которого он обходился так долго, что, казалось, не нуждался в нем, тронуло Рябинина.

— Спасибо, — повторил он.

— Вы бы сказали раньше, — упрекнула Аня. — Я не сплю... Вы не б-бойтесь, товарищ генерал.

— Я не боюсь, — ответил он просто и посмотрел в угол.

Там все было пока по-прежнему: черная железная собака стояла на четырех лапах, тень от нее протянулась по стене.

— Чего же бояться? — сказал командарм.

— В-вот именно, — подтвердила Аня.

Наставляя Рябинина, девушка главным образом подбадривала самое себя. Ее подавляло сознание ответственности, выпавшей ей на долю; ее серьезность говорила о крайней озабоченности и безграничном старании.

Рябинин взглянул на адъютанта и только теперь узнал его... Припухлое лицо капитана казалось бабьим от подергивающихся щек, от жалобно опустившегося рта.

«Это он по мне плачет...» — подумал генерал с удовлетворением. Однако он не успел утешить адъютанта — для людей, стоявших близко, у него никогда не находилось времени, как, впрочем, и для себя самого. А сейчас он спешил больше, чем когда-либо... Отуманенные глаза его сузились и перестали видеть комнату...

...Справа и слева от Рябинина мчались всадники. Сзади пылал закат, и перед кавалькадой неслись по степи длинные прыгающие тени. Иногда их покрывало плывучее темно-красное облако — это пыль, встававшая за спинами, застилала солнце. Человек в кожаной куртке, в выгоревшей зеленой фуражке, скакавший впереди, обернулся; молодое оживленное лицо его было ярко освещено.

— Сергей Миронович! — закричал Рябинин обрадованно. — Куда вы?

Киров, улыбнувшись, показал головой в степь... Там, в темной, перегоревшей траве, блеснула оранжевая полоса Волги; за ней виднелись белые стены города...

Аня Маневич и адъютант прислушивались... Девушка стискивала на груди скрещенные кисти рук.

— В Астрахани вместе служили, — пробормотал капитан.

...Кони мчались дальше, берегом реки, спокойной и еще светлой. Лишь местами серая рябь от косых ударов ветра пробегала по ней. Небо быстро темнело, но, как свечи, горели впереди купола далекого города...

Аня нагнулась над командармом.

— Что, что? — спросил он.

— Вам низко лежать... Я поправлю... — сказала девушка.

— Хорошо, — кротко согласился генерал.

Девушка бережно приподняла его голову, и Рябинин еще раз с удовольствием почувствовал на себе заботливую дочернюю руку.

— Ничего, сестрица, — сказал он очень тихо, раздельно выговаривая слова. — Счастливо жить... будешь... Ленин говорит нам: «Бейтесь до последней капли... крови!» Мы бьемся...

Умолкнув, он послушно глядел из-под тяжелых век, пока Аня свободной рукой поправляла подушку.

— Вот так, — прошептал он, ложась... И в ту же секунду зашагал дальше...

...Пыль стояла над дорогой, и в ней однообразно мелькали сапоги, мокрые спины, скатки, ремни, котелки... Оборачиваясь, Рябинин видел побелевшие, словно припудренные лица, открытые пересохшие рты... И красные банты на фуражках бойцов, на гимнастерках, на стволах винтовок, обернутых тряпочками, чтобы не засорились...

Дыхание Рябинина стало неравномерным и коротким, лицо начало заметно белеть...

Аня попятилась, пошепталась с адъютантом, и тот выбежал за дверь. Потом в комнате один за другим появились Юрьев, Волошин, Луконин. Они осторожно входили, переглядывались, хмурились. Комиссар остался стоять у стола, Юрьев приблизился к койке...

Но генерал никого не заметил. Он шел сейчас по широкому, полого поднимающемуся полю... Впереди и вокруг все было перечеркнуто золотыми полосами. Однако он свободно проходил через них, как через потоки света. Изумляясь, он шел все выше, и золотые лучи скрещивались над ним, падали на лицо и, не ослепляя, смыкались сзади. Вдруг командарм перестал удивляться, поняв, что это и есть победа — полная победа...

В последний раз жаркое нетерпение стеснило сердце Рябинина, отсчитывавшее медленные удары, ибо оставалось сделать один шаг, чтобы открылось сияющее пространство, имя которому — Коммунизм, Всеобщее Счастье, Вся Земля...

— Здесь, — слабо произнес Рябинин.

Юрьев взял со стола лампу и низко наклонился над генералом. Тот чуть шевельнул веками — ему показалось, что он посмотрел на солнце...

Так, глядя на солнце, командарм перестал жить.

Профессор поставил лампу на место и обвел взглядом окружающих... Волошин шагнул к койке и замер, подавшись вперед...

Лицо Рябинина, большое, прямоугольное, словно вырезанное из дерева, было еще влажным; слеза набухала в уголке полуприкрытого глаза. Оторвавшись, она скатилась на подушку.

Комиссар поджал губы, быстро нагнулся и поцеловал морщинистый, теплый еще лоб под седоватым ежиком.

16

Бойцы Лукина второй день находились на отдыхе. Они выспались наконец и только что помылись в бане. Уланов голый выскочил из сруба, где шипело в котле раскаленное железное колесо, а в густом пару копошились багровые тела. Кулагин и Двоеглазов, улыбаясь, смотрели на юношу, повалившегося на траву, — глаза его мученически сузились, пунцовый рот жадно хватал воздух. И Николай тоже улыбнулся, осчастливленный прохладой земли, свежестью ветра, блеском солнца, добротой товарищей. Поднявшись, он постоял минуту — тонконогий, с неширокой, мальчишеской еще грудью, с острыми ключицами, — запрокинув голову, раскрыв руки и глубоко дыша...

— Погрел косточки, солдат! — миролюбиво сказал Кулагин.

Чистая бязевая рубаха с тесемочками подчеркивала малиновую красноту его довольного лица.

Двоеглазов, тоже еще полуодетый, в сорочке, слишком просторной для его узких плеч, протянул Уланову металлический ковшик. И Николай зачерпнул холодной воды из кадки, сладко пахнувшей колодцем.

— Там свариться можно! — радостно прокричал он.

Втроем не спеша бойцы вернулись к себе. Изба, под крышей которой ночевал их немногочисленный теперь взвод, стояла в глубине обширного двора. Посреди него, перед фанерным щитком, укрепленным на ветке старого, похожего на башню тополя, сгрудились красноармейцы. Николай издали еще понял, что это Петровский вывесил новый «Боевой листок — стенную газету Н-ского подразделения». Бойцы вслух читали коротенькие, написанные от руки статьи, и Николай подошел, испытывая некоторое волнение. Как он и ожидал, крайний столбец газеты — а их имелось всего четыре — занимали его стихи и рисунок под заголовком «Не для него придет весна». На рисунке синим карандашом изображен был немецкий солдат, обмотавший платком голову, поджавший под себя ногу и засунувший руки в рукава. Вокруг немца рвались снаряды, нарисованные красным цветом и более, впрочем, напоминавшие ромашки. Ниже следовала надпись:

Красноармейцы, завидев Уланова, обступили его.

— Поэту! — сказал Колечкин и помахал рукой.

Двоеглазов громко, с неожиданной приподнятостью прочитал все стихотворение. Оно было уже известно бойцам, но они снова охотно слушали. Людей веселило само сознание своего превосходства над врагом, недавно еще грозным, а вчера бежавшим от них.