Матросы

— Хорошо, бобик! — Помазун натянул марсианский шлем и, поглядев в зеркало, удостоверился, что выглядит исключительно импозантно.

Теперь ему наплевать на «импрессарио», наплевать на его доносы начальству, на обвинения в недисциплинированности. Помазун будет соблюдать дисциплину артели. Он соскучился по дисциплине. Через годик, а то и раньше поглядите, во что превратятся ремонтные мастерские, как заиграет техника! Он выкрасит все машины в яркий светлый цвет, пусть неряхи не рассчитывают на снисхождение, не хвастают замазученными руками.

Марш Дунаевского вызывает его на арену. Моторреро! Ладно влепил циркач! Последний раз его встретит рокот толпы. Еще раз он познает жуткий восторг вращения в бочке. Сегодня Степка Помазун отколет номер, от которого у лысых волосы встанут дыбом.

— Это моя Машенька, — заявляет он администратору. — Ей на все сеансы. На все три! Проводите, мусье!

Помазун видит Хорькова с папиросой во рту. Пар дыхания и дым заволокли его. Однако Помазун узнает Хорькова. Пусть и Хорьков идет на первый. А Архипенко?

— Петя, Маруся! Прошу! — Помазун не обращает никакого внимания на мольбы администратора. — Вы или я в душегубке? Если вы, разрешите узнать, кого вы намерены пригласить на сеанс?

— Хорошо, отлично. Я могу пропустить кого угодно, но вам надо спешить!

К бочке ведет лестница. Только поднявшись по ней под брезентовый купол, можно увидеть то, что происходит внутри. По лестнице с известными мерами предосторожности поднимаются Павел Степанович Татарченко, на правах отца невесты, попавший в почетные приглашенные, комбайнер Ефим Кривоцуп, Петр Архипенко, бережно поддерживающий Марусю…

Толпа напирает. Поэтому порядок поддерживает милиция и несколько дружинников со значками и нарукавными повязками под руководством Гриши Копко.

— Прошу, проходите, Михаил Тимофеевич, — Копко предупредительно раздвигает людей, давая место Камышеву и вновь избранному секретарю партийной организации артели Белявскому.

— Народ, народ сначала пропустил бы. — Камышев на минуту приостанавливается, мучимый угрызениями совести, но толпа напирает и вдавливает его на первые ступеньки.

Репродуктор разносит патефонную музыку.

Из машины выходит Талалай вместе со своей супругой и детьми, здоровается за руку со знакомыми станичниками и, повинуясь зычному, молодому голосу услужливого Гриши Копко, проталкивается к аттракциону.

— Товарищ Талалай, вы могли опоздать на первый сеанс! — Копко пожимает руку директору совхоза, кланяется его супруге. — Просим, пожалуйста.

Круглый помост под брезентом заполнен. Администратор выкрикивает в микрофон потрясающие подробности о знаменитых гонщиках. При упоминании Помазуна вспыхивают жидкие аплодисменты. Над площадью поднимается пар от дыхания. Шум не умолкает. Парни и девчата, отчаявшиеся попасть на представление, затеяли танцы под гармошки и требовательно напирают на двери закрытого клуба.

Пулеметный треск мотоцикла возвестил начало. Первым, будто для разминки, вышел на стенку старший труппы, степенный и опытный гонщик, предпочитающий будущую спокойную жизнь где-либо на лоне природы ненадежному одобрению толпы. Этот не станет без причины лихачить, ему не к чему завоевывать славу, тем более на глазах станичников передовой артели, где немало орденоносцев и героев.

Едкий угарный дым заставил прокашляться даже привычных механизаторов, а нестройные аплодисменты проводили лидера с арены. Ждали своего, Помазуна. Его можно встретить в ладошки, если уж пожаловал на последние гастроли в родную станицу.

Помазун раскланялся, поправил шлем, что-то сказал напарнику, зеленому мальцу в оранжевой куртке. Тот посмотрел в ту сторону, куда указал Помазун, и поднял руку. Привет передавался Машеньке. Стоило тряхнуть головкой, блеснуть сережками и показать модную стрижку — ради нее пришлось трястись в город на грузовом «ЗИЛе».

В глубине бочки, на ее дне, примащивались на своих мотоциклах два человека. Музыка Бизе сменила антрактные «Подмосковные вечера» Соловьева-Седого.

Гонщики, казалось, легли на рули и стали похожи на ос. Первым ринулся молодой, и, только после того как он сделал два — три круга у основания бочки, к нему присоединился Помазун.

Свежие клубы угарного газа ударили в нос. Треск досок под колесами мотоциклов смешался с рокотом моторов, и ощущение естественного страха вскоре сменилось у всех знойным любопытством.

Гонщики вначале кружились друг за другом, все выше поднимаясь к черте, окрашенной красным. Воздействие центробежной силы и ловкость гарантировали безопасность. Казаки, многие из которых немало поджигитовали на своем веку, после того как притупилась острота первого впечатления, стали криками требовать от Помазуна чего-нибудь поострее. Вряд ли Степан слышал эти требования. Но он не заставил долго ждать своих одностаничников. Последняя гастроль есть последняя гастроль! Тут нельзя жалеть ни сил, ни нервов. К тому же наверху его Кармен, и «там ждет его любовь».

Почти вдвое увеличив скорость и описав восьмерку, потом повторив ее в очень рискованном положении, Помазун дал сигнал партнеру покинуть арену. Тот охотно скользнул вниз и юркнул в боковую дверцу. Когда за ним закрылась дверца, в бочке остался только Помазун. Один на один с людьми, с которыми ему впоследствии придется делить обыденные заботы: сеять, пахать, жать, добывать в непогоду и вёдро хлеб и мясо.

Сегодня проходили смотрины не только блудного сына, но и его качеств, возвращаемых полям и хатам, качеств, которые должны быть использованы теперь по-иному.

Сеанс затягивался неспроста. Помазун был неистощим на выдумки. Казалось, он хотел полностью выжечь не только бак, но и самого себя.

Под грохот досок и гул колес слышались выкрики похвал, похожие на стоны:

— Давай, Степан!

— Вот гад!

— Степа, шарашь их, ядри их на кочан!

Какие только уродливые слова не вылетают из глотки русского человека в момент наивысшего экстаза! Здесь не жди логически стройных оценок. Выкрикивается первое, что попадает на язык, — только бы выдохнуть свой восторг, облечь его в звуки, пусть иногда и непотребные.

Происходило странное явление. Люди, начисто отметавшие своего станичника как циркача, неистовствовали от радости и восторга, хотя он предстал перед ними сейчас не как выдающийся бригадир, сумевший вырастить такое-то количество зерна сверх положенного, а как артист весьма сомнительного жанра.

Первые слушатели народного университета — им было оказано предпочтение, — вероятно, не сомневались, что в этой грохотавшей бочке, наполненной удушливым газом, и проходила первая лекция. Степан Помазун не зря был вытребован к столь знаменательному событию, и умелый пропагандист Никодим Белявский не напрасно утвердил его в качестве первого лектора.

Если заглянуть в душу старого казака, начинавшего на Кубани эру колхозов, то в его раздумьях мы нашли бы много приятного. Никогда не вернулся бы нестойкий парень в станицу, если бы сообразительный его ум не определил выгоду. И дело не только в чаровнице-звеньевой, не только в ее лукавой красоте. Заглядывай глубже. Не приди в село новый курс, не посети Кубань трижды, а то и четырежды бывший политком стрелковой дивизии, освобождавшей сечевые и таманские земли от белых наймитов, — на волосяном аркане не затащить бы обратно Помазуна. Да и Маша Татарченко не вернулась бы, нашла бы себе место в любом городе.

Было время страшных мыслей. Не потому ли так рано заснежился смоляной чуб? Иногда находила такая тоска, что хоть шашкой ее вырубай: падала с крутой горки колхозная жизнь, сыпались дурные семена недоверия, трудно было удерживать столбовых колхозников от утека. Если и выдюжили, то благодаря гигантской вере в самих себя и в дальновидность партии, и не променяли этой веры на одеколон «Шипр», на теплые нужники и жалованье в городских конвертах.

Давай, Степа! Докажи им, что все лежащее вне родного чернозема — ерундовина и глупости! Эта земля — твоя родина и сила, в ней схоронены твои предки, и не должен поколебать тебя тот факт, что нерадивостью нашей и презрением к памяти не всегда отыщешь те могилы. Даже прах отцов и дальних предков взывает к тебе из-под полыней и чернобыла, диких маков и акациевой неистребимой молоди.