В тупике

Махмуд взял в руки его ступню, принялся массировать оставшиеся открытыми пальцы. Они были совсем зелеными, холодными как лед.

— Это все от гипса. Очень сильно сверху стянул профессор, вот кровь в пальцы и не поступает. — Кафар захотел пошевелить ими, но ничего у него из этого не вышло, пальцы были неподвижны. — Не понимаю, почему он не снимает эту гадость! Ведь сам же сказал вчера, что последний рентгеновский снимок очень хороший, кость срослась правильно.

— Ничего, папа, через несколько дней снимут с тебя гипс…

— Вчера профессор Муршудов то же самое мне сказал. Говорил, что пока не решается снимать, рано. Боится, как бы от ходьбы снова кость не разошлась…

— Наверно, он прав. Ему же виднее… — Махмуд, не находя в себе сил посмотреть отцу в глаза, продолжал осторожно растирать его мертвенно-зеленые пальцы, хотя Кафару этот массаж не приносил никакого облегчения. — Профессор вообще-то хороший человек… Что ты собираешься… — Махмуд запнулся на полуслове, испугался вдруг, что отец может обидеться. Кафар все понял и сам договорил за сына:

— Да, ты прав, они все очень неплохие люди. И профессор, и сам академик, и жена его Гемер-ханум. Ведь они же не нарочно сбили меня, верно? Просто несчастный случай… Честно говоря, мне теперь даже неудобно перед ними. Они столько внимания проявляют, столько заботы, что просто неловко. Я уже сколько раз говорил твоей матери: хватит, не принимай больше от них продуктов. Нет, ничего не хочет слушать. Я уже и профессора несколько раз просил об этом, по секрету тебе скажу. Но и он меня не слушает. Похоже, что и они тоже твоей матери боятся.

Оба усмехнулись.

— Ну что за незадача такая со мной приключилась! Столько лет в городе живу, в самых оживленных местах улицу переходил — и ничего. А тут, в своем тупике, у самых дверей и, пожалуйста, — угодил под машину! Видно, так уж мне суждено было, где-то должен был попасть под колеса! Хорошо еще, что рядом с домом, что травма небольшая. Верно говорят: чему быть, того не миновать. Ни за что не миновать!

Кафар говорил все это, а сам прекрасно понимал, что оба они — и он, и сын — сознательно оттягивают какой-то более важный разговор. Ведь неспроста же Махмуд пришел к нему в такое позднее время, дождавшись, пока уснут мать и сестра; значит, сыну от него что-то нужно.

— Ну что, как твой диплом?

— Да что диплом, защитил уже. Все защищаются, — махнул рукой Махмуд и умолк. Никак он не мог решиться начать разговор, ради которого пришел.

— А какие у тебя планы на будущее?

— Да вот, наверно, в аспирантуру буду поступать…

— Ну что ж, я думаю, это верное решение.

— Может быть, но…

— Что «но»? Насколько я понял, твой профессор сам тебе это предлагает, разве нет?

Махмуд промолчал, стараясь не смотреть отцу в глаза.

— Все ясно… — протянул Кафар. — Значит, и он — тоже из-за меня суетится… Точнее, из-за сына академика. Так ты скажи ему, что отец пока еще окончательно не выздоровел, гипс еще не сняли. А как только снимут — тут же он и пойдет к следователю… Хочешь, в любой день, когда мамы не будет дома, возьмем такси и поедем?..

Махмуд обрадовался:

— Муршудов говорит, что может даже прислать свою служебную, чтобы тебя отвезти.

— Для меня это не имеет никакого значения. Хочешь — можешь даже сам поговорить со следователем. Пусть приходит к нам домой, и я дам ему новые показания, скажу, что совершенно здоров, что ни к кому не имею никаких претензий…

— Что-о?! — услышали вдруг Кафар и Махмуд, и оба вздрогнули от этого неожиданного вопля. На пороге спальни — в ночной рубашке, с растрепанными волосами — стояла Фарида.

— Имей совесть, Фарида! Я без ноги могу остаться. — Кафар изо всех сил стукнул кулаком по загипсованному колену. — Она уже совсем запарилась в гипсе…

— Не умрешь. Терпел два месяца — и еще каких-то восемь денечков перетерпишь. Если у Чимназ получится все так, как я тебе сказала, — сама своими руками прямо в день последнего экзамена и сниму с тебя гипс.

Проснулась, услышав крики в соседней комнате, и Чимназ. Она тихо лежала в своей постели, плакала и просила: «Да буду я твоей жертвой, папочка, ну потерпи еще немного. Ради меня, ради моего счастья потерпи…»

— Но ведь тут, Фарида, еще речь и об аспирантуре Махмуда идет.

— Столько уже лет мы живем, Кафар, а все никак не научу я тебя не вмешиваться в мои дела. Ну скажи, что вышло бы путного, если бы мы все делали по-твоему? Да ты, наверно, простил бы Муршудовых в первый же день, и ни о дочери твоей сейчас речи бы не было, ни о сыне…

— Вот-еот… Дочь, сын, да еще и деньги с Муршудовых…

— Какие деньги? О каких таких деньгах ты здесь говоришь? — с ходу перешла на крик Фарида, Кафару даже показалось, что у него лопнут сейчас барабанные перепонки. Не дай бог еще услышат соседи — позора потом не оберешься…

— Какие деньги, мама? — тихо спросил Махмуд, удивленно переводи взгляд то на отца, то на мать.

Фарида замахала руками.

— Да слушай ты его, сынок! У твоего отца и без того с головой не все в порядке, а тук еще это сотрясение мозга… И ту малость ума, что у него еще оставалась — и ту вытряхнуло. Какие деньги! Он бредит… И вообще, хватит разговоров, иди спать, иди!

И чтобы не раздражать Фариду, чтобы хоть как-то помочь и без того измученному отцу, Махмуд поспешил покинуть спальню.

Был воскресный день. Кафар сидел у окна с книжкой, прислушиваясь к непривычной тишине дома. Фарида ушла куда-то с самого утра и Гасанагу взяла с собой.

Приближался конец ноября, уже сильно похолодало, то и дело начинал идти снег. Побелела крона тутового дерева, росшего посреди двора, побелел и сам двор. Неизвестно откуда залетевший сюда дрозд отыскал что-то в мусорном ящике около ворот и теперь там же, около ворот, клевал свою — находку. Держался он настороженно и частенько, вскидывая голову, поглядывал в сторону окон. Вдруг дрозд встрепенулся, прихватив клювом свою добычу, взлетел на тутовое дерево. Это вспугнула его старая Сона, появившаяся в воротах с корзинкой в руке. Осторожно семеня, она прошла через двор, но вдруг поскользнулась и осела так неловко, что из корзины посыпались все ее покупки: полбуханки хлеба, пачка чая, кусок сыра. Не раздумывая, Кафар кинулся к старухе, помог ей подняться и, собрав корзину, донес ее до дома. Видно было, что старая Сона вся дрожит от холода.

— Вот зима, — сказала она, раздеваясь. — Слишком уж сурово она началась, проклятая. Дай бог, сынок, чтобы хоть к концу стало получше.

— А мне говорили, бабушка, что снег в Баку — большая редкость, целое событие…

— Так-то оно так, да только год на год не приходится. Другой раз столько снега выпадет, что и спасения от него нет. Вот после войны… не припомню уж точно, в каком году… — Старая Сона смущенно улыбнулась, прикрывая рукой беззубые десны. — Видишь, сынок, и память не та уже стала, совсем все к старости позабыла… Да, так вот однажды после войны такой снег повалил, такой снег — все думали, конец света пришел, думали, уже до самого лета этот снег не растает. Вот какой был снег…

— А потом все же оказалось, что это еще не конец света?

— Да, клянусь богом! Ко всему, сынок, человек привыкает. Такое стойкое создание — любой холод может выдержать. Вот хоть меня возьми. Был у меня один-единственный сын, и того отняла война, сначала думала, не переживу я этого. А оказалось — смогла. Видишь, сколько лет уже, как она кончилась, а я все живу. — На глаза старухи навернулись слезы, она поспешно утерла их уголком своего черного платка. — Прости ты меня, сынок, ради бога, я и Тебя расстроила. И не стала бы говорить обо всем этом, чтобы и тебя не расстраивать, да уж очень ты, поверь, на моего Кямиля похож. Особенно когда идешь. Вот у моего Кямиля такая же походка была — вроде медленная, а твердая. Ты как мимо моей двери проходишь — у меня сердце каждый раз екает, так и хочется закричать тебе вслед: «Куда же ты, сынок, мимо родного дома проходишь…»

И только теперь Кафар понял, что старой Соке попросту тоскливо одной, что рада она хоть издали взглянуть на человека, напоминающего ей сына..