Пирамида

— Он уже спит.

Она что-то ответила, но я не расслышал. Они еще долго сидели, и я уснул под их говор за стеной.

Утром я встал в шесть, умылся, приготовил кофе и сел работать, но тут же пришел Ольф. Лицо у него было такое, что я подумал: наверно, он вообще не спал этой ночью.

— Кофе хочешь? — спросил я.

Он кивнул, я налил ему кофе, но он не стал пить. Он сидел на диване, согнувшись и упираясь локтями в колени, курил и смотрел прямо перед собой в пол. Я спросил:

— Ольга спит?

Он кивнул. Я не знал, надо ли мне с ним говорить, и наконец спросил:

— Где она пропадала?

Ольф пожал плечами:

— Не знаю. Я не спрашивал, а она ничего не говорила.

Он немного помолчал и с горечью сказал:

— Я вообще ничего не знаю. Где она бывает, когда вернется и вернется ли вообще когда-нибудь. Чудная жизнь, ничего не скажешь…

Несколько минут мы сидели молча, и я не знал, что делать. Наконец Ольф сказал:

— Ты работай, не обращай на меня внимания. Я пока здесь посижу, покурю, И он еще с полчаса сидел у меня, потом за стеной заскрипели пружины дивана, и Ольф тут же встал:

— Пойду.

И потом за стеной я услышал его голос — спокойный и уверенный.

Началась сессия, и прошла она спокойно и буднично. Уже семнадцатого июня мы с Ольфом сдали последний экзамен, Ольга закончила еще раньше, и в тот же день устроили небольшую пирушку. Ольф был очень неспокоен — то пытался веселиться, пел, хохмил, то надолго замолкал.

За несколько дней до этого он спросил у меня:

— Ты ничего у Ольги не замечаешь?.

— Чего именно?

— Она говорит, что у нее опять начинается обострение. Но ведь на лице еще ничего нет, правда?

— По-моему, нет. Я, во всяком случае, ничего не заметил.

Но в тот вечер уже стало ясно, что Ольга права. Она по-прежнему была очень красива, но под глазами залегла легкая синева. Так у нее всегда начиналось.

Веселье в тот вечер никак не получалось. И уже в десять часов Ольга собралась уходить. Она говорила, что сегодня ей обязательно надо быть дома. Ольф пошел провожать ее, а я остался один за пустым столом и решил подождать его. Но он долго не возвращался, и в двенадцать я лег спать. А утром, когда я встал, его уже не было. Я знал, что он собирался поехать в Дубну и пробыть там весь день. Знала об этом и Ольга, и я удивился, когда она пришла, но не стал выходить. Она недолго побыла в комнате Ольфа и постучалась ко мне. Она была одета так, словно собиралась куда-то уезжать, и я заметил, что в коридоре стоит небольшой чемодан.

— Ты что, уезжаешь? — удивился я. Вчера Ольга ни словом не обмолвилась об этом.

— Да.

— Куда?

— К бабушке в деревню.

Я не слышал, чтобы Ольга когда-нибудь говорила об этой бабушке.

— А где эта деревня?

— А, да не все ли равно, — поморщилась Ольга.

— И надолго? — продолжал допытываться я.

Она как будто не расслышала меня и не ответила.

— А Ольф знает об этом?

— Я оставила ему записку.

— А все-таки — когда ты вернешься?

— А, какое это имеет значение, — с досадой сказала Ольга, не глядя на меня.

— Как это какое значение? Ты что, не собираешься больше приходить к нам?

— Ну почему же… Загляну как-нибудь.

Я молча смотрел на нее. Я уже и сам догадывался, что между нею и Ольфом произошло что-то такое, что непременно должно изменить наши ясные дружеские отношения. Но Ольга, похоже, вообще решила поставить крест на всяких отношениях.

— Да не смотри ты на меня так. — Ольга повысила голос. — Мне и без того тошно.

Я осторожно тронул ее за плечо:

— Оля, не уходи от нас. Нам будет плохо без тебя. Да и тебе без нас.

Ольга вымученно улыбнулась:

— Что мне без вас будет плохо — это уж точно. Я не знаю, Дима, как дальше будет. Вряд ли я смогу… — Она покачала головой и глубоко вздохнула. — Ну, прощай. Пожалуйста, ничего не говори Ольфу о нашем разговоре.

Она поцеловала меня и легонько оттолкнула.

— Провожать меня не нужно.

И она ушла.

Ольф вернулся в первом часу ночи, и минут пятнадцать в его комнате было очень тихо. Потом он вошел ко мне в наполовину расстегнутой рубашке, зажав в зубах потухшую сигарету.

— Когда она была здесь?

— Утром, часов в десять.

— К тебе заходила?

— Да.

— И что говорила?

— Сказала, что уезжает. Что все написала тебе. Попрощалась и ушла.

Он задумался и машинально затянулся погасшей сигаретой. Он был в каком-то странном оцепенении, необычном для него, мне очень не нравилось, какое у него лицо — застывшее, неподвижное. Я зажег спичку и поднес ему, он машинально прикурил и встал.

— Пойду спать.

Утром он куда-то ушел и пропадал до вечера, и я боялся, что он сорвется и выкинет что-нибудь. Но он вернулся спокойный, только весь грязный и усталый.

— Есть неплохой калым, Кайданов.

Мы давно уже решили, что после сессии где-нибудь основательно поработаем — у обоих были долги, да и хотелось съездить куда-нибудь хотя бы недели на две и как следует отдохнуть.

— Симпатичный подвальчик в одном горящем доме в Новых Черемушках, — рассказывает Ольф. — Если до пятого июля мы забетонируем его, получим неплохую валюту. Но поработать придется здорово.

— Когда начнем?

— Завтра. Подъем в шесть.

Нам и раньше приходилось заниматься бетонированием, но я уже забыл, как это тяжело. Вечером, после первого дня работы, когда мы пришли в столовую, я низко нагнулся над тарелкой — у меня так дрожали руки, что суп выплескивался из ложки. Ольф был покрепче меня, но и он выглядел совершенно измотанным.

— Ничего, — бодро заявил он, когда мы поднимались к себе. — Две недельки — и потом до самой осени никаких забот.

Мы закончили работу к пятому июля. Но эти две недели потом вспоминались как один сплошной день с короткими перерывами для сна и еды. Мы вставали рано утром, торопливо завтракали и с первым автобусом отправлялись на стройку. Дожидаясь, когда придет машина с бетоном, выкуривали по сигарете и ныряли в черную сырую пасть подвала. Дни стояли жаркие, но по утрам там всегда бывало холодно. Мы снимали с себя все, оставались в плавках и дрожали от озноба, но уже через несколько минут становилось жарко. И так шел день за днем.

В один из таких дней я получил письмо от брата. Писали мы друг другу редко — раз в два-три месяца. Особых событий у Леонида не было, а у меня ни разу не возникало желания рассказать ему о своих бедах.

И это письмо было обычным: на работе все нормально, дети здоровы, жена недавно болела, но сейчас уже поправилась, и приветы от знакомых, которых я уже почти не помнил.

Я быстренько проглядел письмо, сунул его в ящик стола и тут же забыл о нем.

Я наткнулся на это письмо через два дня после того, как мы закончили с подвалом, отоспались, и я собирался сесть за работу. Я почему-то еще раз прочел его и задумался.

Ольф все разглядывал Дмитрия, слушал его, а тот как будто не замечал его изучающего взгляда, мямлил, тянул дым из сигареты, был какой-то «муторный», как определил его Ольф, и думал явно не о том, что говорил.

— Ты что, переспал? — спросил наконец Ольф.

— Чего это ты? — с недоумением взглянул на него Дмитрий.

— Да говоришь как-то… не по-кайдановски.

Дмитрий помолчал и вдруг спросил:

— Слушай, а тебе не хочется к себе домой съездить?

— Куда это — домой? — не понял Ольф.

— Ну, к себе на родину, в Приморье.

— Ха! — удивился Ольф и крутнул головой. — Да ты, я гляжу, комик. При наших-то богатствах мне только и делать, что на край света ездить. Одна дорога в две сотни станет, и то если поездом, да еще три недели потеряешь.

— Но тебе ведь и не хочется.

— И это верно, — согласился Ольф. — Да ведь от дома моего одно название осталось. С отчимом мы всегда прохладно жили, а еще к кому туда ехать?

— Но ты же все-таки родился там, вырос. Неужели не тянет побывать там?

— Вон ты о чем… — протянул Ольф. — Сначала тянуло, особенно в первый год. Как-то все… мелко и тесно казалось после тайги и моря. Съездить хотелось, конечно. А потом сообразил, что незачем бередить себя — все равно, пока не кончу, побывать там не удастся. Ну и стал забывать потихоньку. Сейчас если и вспоминаю, то мимоходом, когда по радио сводку погоды слушаю… А с чего ты этот разговор затеял? Вспомнил свой райгородишко?