Грозное лето

Лишь великий князь Николай Николаевич, не терпевший Скалона, открыто разглагольствовавшего до войны о том, что России сам бог повелел слушаться Германию, избрал Брусилова на пост командующего восьмой армией, а всех лиц с немецкими фамилиями уволил с варшавских должностей, как только стал верховным главнокомандующим.

И не потому ли царь, его, Самсонова, зная, что он тоже не заискивал перед Скалоном и целым сонмом корфов, утгофов, майеров, грессеров, миллеров, тизделей, фехтнеров и несть им числа, занимавших все главные посты в царстве Польском, убрал подальше от Варшавы и назначил на Дон казачьим атаманом, а потом и вообще загнал на к рай света, в Ташкент, генерал-губернатором и командующим Туркестанским военным округом?

Нокс уверенно намекал ему на это, когда был на маневрах в Туркестане от английского военного атташе, но Самсонов не придал тогда значения его намекам.

Тут мысли его оборвались: шофер резко затормозил, остановил автомобиль и крикнул на кого-то громко и сердито:

— Вы что, не видите, что командующий едет? Сворачивайте в сторону!

Самсонов поднял голову и увидел: на дороге, меж приземистых фруктовых деревьев, по булыжной мостовой громыхали санитарные двухколесные фургоны, крытые новеньким брезентом, а на них сидели и лежали раненые, а многие, опираясь на костыли или на палки, шли рядом, перевязанные кто чем — бинтами, платками, какими-то серыми лоскутами, так что Самсонову стало неловко, и он подозвал сопровождающего раненых офицера:

— Капитан, вам не совестно перед доблестными воинами нашими, что они перевязаны черт знает чем, извините? Неужели нельзя было хотя бы перевязать по-человечески? Стыд и срам. Я — Самсонов.

Капитан-медик ответил довольно смело:

— Стыд и срам, ваше превосходительство, действительно. Но сие от меня никак не зависит. Они, — кивнул он в сторону раненых, — лежали на земле, на соломе, ожидая, пока их эвакуируют, и рады, что хоть в таком виде их наконец везут как людей. Вот что значит ротозейство нашей военно-санитарной части.

Самсонов налился краской гнева, но спросил сдержанно:

— Откуда едете? Где ранены воины? Куда едете?

— Ранены под Уздау, а едем из Сольдау, в Млаву, в госпиталь, а оттуда санитарные поезда развезут по тыловым лазаретам.

— Как с продовольствием?

— Почти никак, ваше превосходительство, кашей питаемся да кондером.

— Значит, тоже кашей, только с водой, — невесело заметил Самсонов.

— Да это — еще благо. На передовых линиях и того нет: все сухари уже съели, яблоками подкрепляются, грушами, благо их много растет кругом. Еще поляки помогают немного мукой, молоком, птицей, — спасибо им.

— Деньги платите?

— Не берут, ваше превосходительство.

— Все равно надо платить.

— Слушаюсь… Разрешите, ваше превосходительство, просить вас немного подождать, пока мы проедем?

Самсонов сказал шоферу, чтобы свернул в сторону и освободил дорогу, а сам пошел вдоль фургонов, расспрашивая солдат о том, где были ранены, при каких обстоятельствах, и благодарил за доблесть. И думал: наградить бы некоторых следовало, а у него при себе нет даже медалей, и приказал адъютанту:

— Поручик, запишите фамилии наиболее отличившихся — капитан поможет, — коль этого не сделали нолевые начальники, и представьте мне к награждению.

— Слушаюсь, — козырнул адъютант.

Капитан сказал:

— Они все отличились, ваше превосходительство, так что записывать придется долго. Позвольте мне сделать это в Млаве?

— Хорошо, но не забудьте, пожалуйста, в лазаретной суматохе, — согласился Самсонов и, увидев на ближнем фургоне огромного солдата, перевязанного и так и этак, спросил: — А это что за молодец: перевязан весь, а сидит, как у тещи на именинах, и румянец во всю щеку.

— А это наш Поддубный, русский богатырь. Провалился в волчью яму противника, но выбрался и рассердился: запустил руку в яму — и штыря как не бывало, с корнем вывернул. А потом это занятие ему понравилось, и стал выворачивать штыри и из других ям, так что даже немцы опешили и не стреляли. Но потом это ему надоело и придумал: накрывать ямы плетенным из хвороста щитом и действовать по-пластунски. И другим пример показал.

— Плетнями? — удивился Самсонов. — Какой молодец!

— И еще спас своего ротного: поймал немецкую гранату, брошенную в солдат, швырнул ее, откуда она прилетела, и подшиб пулемет противника и его команду — и тем помог роте ворваться в окопы немцев и взять их. Еще накрывал проволочные заграждения шинелью и преодолевал их, да генерал Артамонов грозил наказанием, когда выздоровеет. За порчу шинелей.

Самсонов достал свои серебряные часы, подошел к фургону, на котором разом все раненые затихли, и взволнованно произнес:

— От меня лично, братец. За проявленную храбрость и смекалку, да еще за спасение командира, — и отдал солдату часы.

Но солдат не решался принять их, застеснялся и сказал:

— Так мы ж — тверские, ваше превосходительство, чай, свою землицу-матушку православную обороняем, так что извиняйте, не за что.

Самсонов мягко возразил:

— Вы не правы. И заслужили большего, так что не обижайте меня. Берите на память от меня лично.

Солдат переглянулся с другими солдатами, послушал часы и решил взять их:

— Идут… Благодарствуйте, ваше превосходительство, а мы завсегда рады стараться.

Самсонов спросил:

— А почему не говорите, как с провизией? Говорите, говорите…

Поддубный вновь переглянулся с солдатами, те кивнули ему незаметно, мол, докладывай, и ответил:

— Дело прошлое, ваше превосходительство, так как мы теперь накормлены, а какие в окопах сидят — энти по два дня маковой росинки во рту не держали, так что извиняйте, если сказать: ни к едрене Фене Не годятся харчишки. И махорки даже нету, буркун приходилось искать, чтоб хоть затянуться как-нибудь разок. И газеток для цигарок нету. Вот какие дела, ваше превосходительство, за что нижние чины имеют недовольствие начальством, извиняйте заради бога.

Тут ездовой, что сидел впереди всех, как король на троне, расправил огнистую бороду, которой можно было улицы подметать, такая большая она была, и проговорил с полным пренебрежением:

— Нашел об чем толковать: о буркуне чи хоть бы про махорку, пропади она пропадом. — И Самсонову: — Стрелять уже нечем, ваше превосходительство, — вот она какая закавыка выходит клятая. Герман лупит по нашим трехпудовыми снарядами, как не больше, так что и в окопах, бают, нет спасения, а наши трехдюймовки не способны достать их, не докидают свои снаряды на целую версту.

Самсонов молчал, Самсонову было горько, и стыдно, и обидно слышать такие слова, которые солдаты конечно же относили и к нему, командующему, но что он мог сказать им в утешение? «Ничего. Ничего я не могу им сказать, солдатам. До сих пор об этом мне говорили корпусные командиры, но я все же надеялся, что они преувеличивают положение. Как же я могу вести сражение при таком настроении людей, когда они буквально голодают, не говоря уже о том, что им приходится экономить боевые припасы, и не говоря уже о том, что тяжелая артиллерия противника деморализует их еще в окопах? А ведь война только началась. Что же будет через месяц? Через полгода, генерал Кузьмин-Караваев? Ведь это — по вашему ведомству. Впрочем, что вы-то могли сделать, коль фактический начальник Главного артиллерийского управления, великий князь Сергей Михайлович, более всего заботится, к тому же средствами государства, о благе своих сожительниц, нежели о снабжении армии пушками и патронами к ним?» — заключил Самсонов и прекратил дальнейшие расспросы, а пожелал раненым скорого выздоровления, поблагодарил за службу и пошел к стоявшему поодаль автомобилю, расстроенный и подавленный.

Автомобиль стоял в тени, под развесистой яблоней, увешанной крупными яблоками с румяными боками, источавшими медово-пряный аромат и такими соблазнительными, что так и хотелось сорвать и откусить хоть немного. Самсонов удивленно качнул головой, будто впервые видел их, и сказал: «Война, разрушение всего сущего царит, а природа живет своей извечной жизнью. Рядом со смертью…»