Том 6. Зимний ветер. Катакомбы

Петя стоял неподвижно и прижимал к груди флаг, испытывая странную робость в присутствии генерала. Мустафа, стоявший рядом по стойке «смирно», тихонько толкнул его локтем:

— Иди, генерал зовет.

Петя сделал несколько шагов и остановился.

— Этот? — спросил генерал, разглядывая мальчика.

— Так точно, товарищ гвардии генерал-майор! — сказал сержант.

У Пети перехватило дыхание.

— Ну, здравствуй, пионер Петя, — сказал генерал и протянул ему небольшую смуглую руку, но не правую, а левую, так как правая была забинтована.

— Здравия желаю, товарищ гвардии генерал-майор! — четко произнес Петя, с особым удовольствием отчеканивая новое для него, чрезвычайно мужественное слово «гвардии», и подал свернутый флаг, на котором лежали комсомольский билет и предсмертная записка краснофлотца Лаврова.

Генерал медленно начал читать записку, и так как уже стало довольно темно, то неслышно появившийся за его спиной адъютант светил ему электрическим фонариком. Генерал прочел записку, сложил ее и с величайшей тщательностью опустил глубоко в нагрудный карман комбинезона, заколов его английской булавкой. Затем он взял из рук Пети флаг, медленно его развернул и склонился над ним.

Можно было подумать, что он плачет. Вдруг он резко выпрямился и крикнул:

— Смир-рно! Равнение на флаг!

Он мог бы и не подавать этой команды. Все солдаты и офицеры, которые в это время оказались вблизи рации, давно уже стояли навытяжку, не сводя глаз с полотнища флага, освещенного фонариком адъютанта.

Тогда генерал порывисто опустился на одно колено и прижал полотнище к губам.

Воздух туго ходил и содрогался от артиллерийской канонады. Где-то далеко мелкой дрожью трясся в темноте двигатель полевой походной электростанции. Огневые отражения выстрелов и разрывов перебегали по тучам. Над западным горизонтом висели люстры осветительных бомб, трассирующие пули рисовали пунктиром контуры длинных арок и каких-то грозных, уходящих в темное небо сводов. То и цело над степью зажигались разноцветные ракеты. Слышался шум ночных бомбардировщиков. Иногда все вокруг озарялось беглым светом разорвавшегося невдалеке снаряда, и, как порванные струны, пели над обрывом осколки. И Пете казалось, что это сама родная советская земля приветствует громом и светом подвиг краснофлотца Лаврова.

Генерал встал с колена, бережно свернул флаг и отдал его адъютанту. Затем он протянул руку и взял Петю за плечо. Мальчик готов был уже броситься к нему на грудь, прижаться к его комбинезону, но генерал продолжал его держать на расстоянии твердо вытянутой руки.

— Подожди, — сказал он. — Лейтенант!..

Но адъютант уже понял. Он сбегал в штабной вагон и вернулся с несгораемой шкатулкой. Он ее отомкнул и посветил внутрь электрическим фонариком. Там блеснули медали. Он выбрал медаль «За боевые заслуги» — крупную, серебряную, на серой ленточке — и с почтительной улыбкой протянул генералу.

— Наденьте на грудь пионера, — сказал генерал.

— Есть, товарищ гвардии генерал-майор! — весело ответил адъютант и, разогнув тугую булавку, пришпилил медаль к старому, рваному полушубку Пети, черному от подземной пыли.

— Фамилия? — коротко спросил генерал, все еще продолжая держать мальчика за плечо на расстоянии вытянутой руки.

— Бачей, товарищ гвардии генерал-майор, — ответил Петя, чувствуя, что не может отвести глаз от медали, которая висела у него на груди.

— Поздравляю с высокой правительственной наградой! — крикнул генерал.

Все спуталось в голове у Пети — слова воинской присяги, пионерский ответ на приветствие, и он, как ему показалось, лихо выкрикнул, а на самом деле пролепетал:

— Товарищ гвардии… Всегда готов служить Советскому Союзу… Большое спасибо… Я оправдаю…

— Славному пионеру боевое гвардейское ура! — еще громче крикнул генерал, вытянулся и приложил руку к козырьку своей помятой, лихо пришлепнутой на затылок фуражки.

И лишь после того, как вокруг грянуло короткое гвардейское «ура», генерал притянул к себе Петю, вытер ему рукавом комбинезона вспотевшее, черное от подземной пыли лицо и трижды поцеловал в щеки — два раза в одну и раз в другую, но подумал и поцеловал, чтобы сравнять счет, четвертый раз в обиженную щеку. К своему крайнему удивлению, Петя заметил, что от генерала очень приятно пахнет одеколоном. Он даже узнал этот забытый запах «Красной Москвы», которой так любила душиться мама.

— Разрешите быть свободным? — сказал сержант-автоматчик.

— Свободным будете после победы, не раньше, — ответил генерал. — А теперь ступайте, возьмите с собой товарища пионера и накормите хорошим гвардейским ужином. А вместо ста граммов пусть ему выдадут плитку нашего высококалорийного шоколада.

На другой день Петя въехал в Одессу на броне танка вместе с Леонидом Цимбалом и Колесничуком. Танки остановились возле железнодорожного виадука внизу Крестьянского спуска, и они отправились дальше пешком.

Было позднее утро. Город еще хранил свежие следы уличных боев, продолжавшихся всю ночь. Советские войска окончательно овладели городом на рассвете, и теперь он имел вид, как после урагана или наводнения.

Яркое солнце и сильный холодный ветер, разносивший по улицам тучи обгорелой бумаги из румынских и немецких учреждений и участков, разгромленных народом, напоминали о тех предпраздничных днях, когда в доме производится генеральная уборка: с треском распахиваются мутные окна, под ногами хрустит старая, окаменевшая замазка, сдвигается мебель, и сквозняки метут по полу зимний сор из всех углов, закоулков и чуланов.

Еще на мостовых валялись неубранные немецкие трупы и опрокинутые грузовики с награбленным советским добром, еще всюду дымились пожары, еще из подвалов вытаскивали последних немецких автоматчиков-факельщиков и опознанных провокаторов, еще срывали с угловых домов таблички переименованных улиц, еще разъяренный и страшный в своей святой ярости советский народ гнал захваченных в плен немецких эсэсовцев — грязных, обовшивевших, с землистыми, картофельными лицами и глазами, полными ужаса, более похожих на беглых каторжников, чем на воинов, — а уже в город одно за другим въезжали советские учреждения, все время находившиеся во вторых эшелонах Третьего Украинского фронта.

Кое-где на углах стояли кучки словацких и румынских солдат. У некоторых из них на пилотках были нашиты красные ленточки. Солдаты махали руками и кричали вслед Леониду Цимбалу, Колесничуку и Пете:

— Здравствуй, рус! Здравствуй, большевик! Ура!

И они, прикладывая руки к шапкам, кричали в ответ:

— Пролетарии всех стран, соединяйтесь! Действуйте, ребята! Ура!

Петя чувствовал особенный душевный подъем. Они шли не по тротуару, а посредине мостовой, как и подобало идти хотя и маленькой, но все же воинской части. Они продолжали чувствовать себя воинской частью, чем-то вроде отделения или звена подпольного отряда Черноиваненко. Они все еще не могли освоиться с мыслью, что задача их отряда уже окончена и они больше не подпольщики.

Петя видел себя как бы со стороны. Вот он идет — мужественный, суровый, выполнивший свой воинский долг перед родиной, черный от подземной пыли, удивляющийся свежему ветру и яркому солнцу, в откинутой за спину плащ-палатке, с медалью на груди и наганом за пазухой, — пионер Петя Бачей, еще совсем недавно вице-президент кружка юных натуралистов, а теперь партизан, народный мститель.

И точно, в них — в Леониде Цимбале, Колесничуке и Пете — было нечто, заставлявшее людей, наполнявших улицы, останавливаться. Их вид не мог вызвать сомнения. Это были подпольщики, легендарные обитатели катакомб.

Мальчики бежали за ними, крича:

— Дяденьки, вы не с одесских катакомб?

— А что — заметно?

— Спрашиваешь! — во весь рот улыбались мальчики — худые, изголодавшиеся, босые одесские мальчики, за два с половиной года оккупации хлебнувшие немало горя. — А с какого отряда?

— Из отряда Черноиваненко.

— Товарища Гаврика?

— Ага, — отвечал Петя равнодушно.