Волгины

А-а… — почти с отчаянием взмахнул рукой капитан. — Хороший, плохой… Разве в этом дело? Кусок сердца моего оторвали, Прохорович. Вот что!

Вечером того же дня в штаб батальона явился новый замполит капитан Труновский. Высокий, сутулый, в короткой, до колен, сильно поношенной шинели, он неуклюже просунулся в землянку; неловко откозыряв, представился глуховатым басом. Лицо у него было сероватое, морщинистое, щеки впалые, в усталых глазах словно навсегда застыло уныние.

Труновский с любопытством оглядел землянку и присутствующих в ней, стал раздеваться — снял полевую, туго набитую сумку, шинель, сивую, не смененную еще на летнюю пилотку, ушанку, пригладил костлявыми руками жидкие, прилипшие к потному лбу волосы, спросил:

— У кого я должен принимать батальон?

— У меня, — ответил Алексей.

Гармаш незаметно толкнул его в бок. Угрюмое лицо его стало еще мрачнее.

Так уже ведется: какой бы хороший и внешне приятный человек ни явился на смену полюбившемуся старому, его всегда встречают если не с открытой, то с затаенной настороженностью, которая рассеивается не скоро.

Все — Саша Мелентьев, связисты и особенно Фильков, горячо и как-то особенно привязавшийся к Алексею, — изучающе поглядывали на нового замполита, храня неприветливое молчание.

Чтобы рассеять неловкость, Алексей первый, очень вежливо, стал расспрашивать Труновского, давно ли он в армии, откуда родом, где был до этого.

Труновский отвечал скучными словами: родом он из Ставрополя, в армии с начала войны, был комиссаром полка на Донском фронте, не поладил с начальством, потом был в резерве, теперь вот направлен сюда, хотя это совсем не то, что ему нужно. Он болен, у него застарелая язва желудка, ему бы надо в тыл, немного отдохнуть, подлечиться.

Труновский стал спрашивать, далеко ли до переднего края, хорошо ли замаскирована землянка и часто ли подвергается обстрелу.

— Не часто, — ответил Алексей.

— Я, знаете, к чему, — поглядывая на мощный бревенчатый накат, сказал Труновский. — Чтоб можно было спокойно заниматься делом. Чтобы столик был, где писать, разложить бумаги, газеты, книги. Замполиту нужны удобства. Недавно был я в одном батальоне. Так, знаете, снаряд угодил пряма в угол. Накат в три яруса так и развернул… Комбат отделался контузией.

— Действительно, какие уж тут удобства, — насмешливо заметил Гармаш.

— Мы с вами сойдемся, капитан, я думаю, — снисходительно оглядев Гармаша, немного погодя сказал Труновский.

— Поживем — увидим, — загадочно ответил Гармаш и, сделав вид, что ему надоело слушать праздные разговоры, вы шел.

— Что ж, сходим в роты. Я познакомлю вас с личным составом, — предложил Алексей.

— А стоит ли? Я устал с дороги. Завтра могу и сам сходить. Представиться, — уклончиво ответил Труновский.

— Нет, уж давайте сегодня, — настоял Алексей. — Все-таки удобнее обоим: я — сдаю, вы — принимаете. А утром я уже не смогу, на зорьке отбуду.

Они вышли из блиндажа и двинулись к ротам. Смеркалось. Откуда-то тянуло пахучим сосновым дымком. Алексей шел впереди и часто оглядывался; долговязый капитан размашисто шагал за ним, сутуля нескладные плечи. Полы шинели хлестали по голенищам его сапог. Перевалили за гребень, пошли вдоль сельского пепелища, потом — ходом сообщения. Голова Труновского торчала из него, как пестик из ступки, и капитан, казалось, совсем не думал, чтобы спрятать ее.

— Здесь осторожнее. Нагнитесь. Еще светло, — предостерег Алексей.

— Это можно.

Капитан согнулся чуть ли не вдвое.

«Сразу не поймешь, какой он: не то бесстрашен, не то апатичен, а это, пожалуй, хуже всего», — думал о нем Алексей.

В ротах известие о прибытии нового замполита солдаты и командиры встретили холодно. Идя по окопам, заглядывая по настоянию Алексея в землянки и блиндажи, Труновский все время торопился, почти не интересовался людьми, будто не замечая их. Казалось, его занимали только статистика и документация: сколько партийцев и агитаторов, сколько комсомольцев и некомсомольцев, и — цифры, цифры… А какое значение имели здесь цифры? Очень часто трое бойцов могли сделать на передовой больше целого взвода…

Труновский не задал бойцам и офицерам ни одного живого вопроса, так подкупающего отзывчивое и простое солдатское сердце, не обронил ни одной шутки. Отвечая на приветствия Алексея, бойцы как бы не замечали нового замполита. В их глазах светилась неподдельная грусть. Они видели только своего майора, провожали его прощальными пожеланиями и напутствиями.

— Товарищ майор, не забывайте нас! — говорили в одном взводе.

— Как же так?.. Не довоевали с нами и уходите, — жаловались в другом.

— А я с вами и буду. Ведь я не ухожу из дивизии, — утешал растроганный Алексей.

Он уже жалел, что пошел с Труновским. Он опасался, что такой прием, оказанный ему в ротах, поставит в неловкое положение капитана, но тот, казалось, ничего не замечал и все время задавал Алексею свои докучливые вопросы.

Алексей хотел пройти на позицию к Ивану Дудникову и Хижняку, но раздумал.

«Зайду после», — решил он, и повел Труновского обратно в штаб батальона.

— Ну что? Каков он? — шепотом спросил Алексея Гармаш, когда они, оставив Труновского одного в землянке укладываться на ночлег, вышли и сели на скамейку под ракитами, — Невзначай не трус?

— Насчет этого судить не берусь, — не желая быть слишком торопливым в оценке нового замполита, сказал Алексей, — Разве человека сразу узнаешь?

— А я скажу тебе: сухарь он, канцелярист, сразу видно, — резко определил Гармаш. — Будет он сидеть тут и ведомости всякие составлять. Не успел прийти и уже о столике заговорил. И пальцы в чернилах, ты заметил?

Алексей усмехнулся.

— Но я, ежели что, враз его образую, — пригрозил Гармаш.

— Будь терпелив, Артемьевич. Люди проверяются в деле. Помнишь, как ты меня встретил?

Гармаш глубоко вздохнул.

— Что — ты! Ты сразу взял автомат и пошел роту выручать. Нет, Прохорович, такого, как ты, у меня уже никогда не будет. Отняли тебя, Прохорович, у меня. Кровно обидели…

— Полно, Артемьевич, какая же это обида, — пожурил Алексей. — Не всем же всю войну в одной части сидеть. Тебя тоже, гляди, на повышение возьмут…

Было уже около полуночи, когда Алексей снова пошел в роты. На всякий случай он простился с Гомоновым и Арзуманяном, с командирами и бойцами, потом пошел на позиции к Дудникову и Хижняку.

Дудников казался очень спокойным, когда Алексей на прощанье пожимал его руку.

— Что вас отсюда откомандировывают, — это, конечно, так полагается, — солидно приглаживая усы, говорил Дудников. — Мы с Миколой так рассудили: ведь вам не грех и дивизией, а то и армией командовать. Как говорится: большому кораблю — большое плавание. Жалко, конечно, сколько мы с вами, товарищ гвардии майор, прошагали, под десятью смертями бывали, так бы нам до Берлина вместе и идти, но высшему начальству оно виднее. Тут мы вам с Миколой маленький подарочек приготовили, не откажите взять…

Дудников порылся в лежавшем на земляном выступе противогазе, вынул искусно вырезанный из плексигласа портсигар, подал Алексею:

— От меня и Миколы примите…

Алексей взял подарок, поблагодарил.

— Вы для нас были як ридный батько, — оказал все время молча вздыхавший Микола.

Дудников двумя пальцами поправил огонек гильзы, освещавшей тесное укрытие, в котором отдыхали бронебойщики, дружески просто взглянул на Алексея:

— Так что путина вам добрая, товарищ гвардии майор. Про нас не забывайте.

— Да нет уж, не забуду. Кстати, Иван Сидорович, — несколько смущенно заговорил Алексей, доставая из планшетки блокнот. — Как то село называется, где вы молодайку с ребенком встретили?.. Не вспомнил? Я на тот случай запишу, если нам с тобой до того времени придется в разных частях быть.

— Вспомнил, товарищ гвардии майор, вспомнил, — обрадованно спохватился Дудников. — Я село это теперь крепко держу в памяти. Точно могу сказать: не Тризна, а Вязна село называется. Это за Жлобином километров… километров… сколько, по-твоему, Микола?