Грозное лето

Шольц видел: Людендорф замышляет нечто, что и не понять было, — риск это или нахальство? «А скорее всего, авантюра. Конечно, теоретически Самсонова можно изгнать из Восточной Пруссии. Если Ренненкампф будет сидеть сложа руки. А если не будет? И новый наш командующий что-то не совсем согласен с вашим планом, генерал Людендорф. И молчит, как видите. Значит, думающий человек».

Вдруг Людендорф сказал:

— Генерал Шольц, отступайте к Гильгенбургским высотам. Пусть Самсонов думает, что вы бежите, и втягивается в клещи, подставляя нам свои тылы пятнадцатого и тринадцатого корпусов.

Шольц удивленно переглянулся со своим начальником штаба, полковником Хелем, как бы говоря: «Новый начальник штаба явно сошел с ума».

И Хель несмело заметил:

— Виноват, экселенц, что вмешиваюсь в разговор, но осмелюсь сообщить, что за Гильгенбургскими высотами лежит прямой путь русским на Берлин, незащищенный путь…

Людендорф оборвал его:

— Знаю, полковник. Но русские не увидят Берлина. Через два дня к вам подойдет весь корпус генерала Франсуа — на правый ваш фланг. Корпуса Макензена и Белова — подойдут к вашему левому флангу. И мы начнем атаку Самсонова с запада и востока. Обоих его флангов.

Теперь полковник Хель переглянулся с Шольцем удивленно и неуверенно, и Шольц решил: «Немедленно сообщить фон Мольтке. Это авантюра. Уводить Макензена, наполовину разбитого при Гумбинене, на юг от Ренненкампфа, да еще и Белова присовокупить сюда, — это значит открыть русским беспрепятственный путь на Берлин».

И Шольц сдержанно, но твердо сказал Людендорфу:

— Экселенц, я не могу выполнить подобный устный приказ. Если вам будет угодно отдать мне письменный приказ, я вынужден буду доложить о нем ставке.

Людендорф был взбешен: вот до чего довела эта жирная свинья, Притвиц! Младший войсковой начальник не желает слушать старшего и требует письменного приказа и грозит доложить ставке! А командующий молча слушает этот бред и не обрывает строптивого генерала. Что же это такое? Как можно так вести войну? Но сказал мягко:

— Хорошо, генерал фон Шольц, вы получите письменный приказ, сегодня ночью. Мне приятна ваша истинно немецкая аккуратность и официальность.

Гинденбург молчал, смотрел на карту и все время думал: герой Льежа, конечно, есть герой, но нельзя курьерской скоростью решать такие важнейшие вопросы: куда, когда и как наступать! И даже не посоветовавшись с командующим! Уж лучше его оставили бы брать новые форты на западе, а мне дали бы фон Шольца. Спокойный человек и мужественный солдат…

Но решил пока не вмешиваться в то, что говорил его начальник штаба. Черт его знает, а быть может, современная война именно на таких и держится?

И сказал Шольцу:

— Генерал, покажите нам позиции.

Людендорфу ничего не оставалось, как умолкнуть.

А Шольцу не составляло труда понять: командующий не разделяет пылких порывов своего начальника штаба, и с удовольствием повез показывать передовые линии корпуса. Это было совсем недалеко, в нескольких минутах езды на автомобиле, но Шольц боялся попасть под обстрел русской артиллерии и велел ехать осторожно, виляя туда-сюда между деревьями, по проселку, пока не доехали до первой деревушки. И тут Гинденбург увидел войну, так сказать, с тыла: деревушка вся была забита ранеными, санитарными повозками, запружена легко раненными и сестрами милосердия, помогавшими им двигаться, опираясь на винтовки или колья, а воздух был пропитан — не поймешь чем: не то йодом и хлороформом, не то трупным запахом, не то пороховой гарью, а скорее всего — всем вместе взятым. Тяжело раненные лежали прямо на земле, на выжженной солнцем траве или на соломе, стонали, кричали что-то в бреду, звали сестер, и те хлопотали возле них, делая перевязки, поднося воду в кружках, а одна какая-то, совсем молоденькая, сидела возле раненого и плакала безутешными слезами, склонив голову к коленям.

Гинденбург увидел, как из одного дома вынесли отрезанную человеческую ногу и бросили в ящик, и отвернулся.

— Поехали, генерал. Мы видим: вам не легко и солдатам — тоже. Благодарю вас за мужество. И прошу: постарайтесь производить операции в закрытых помещениях и не выносить на улицу эти… — пренебрежительно указал он в сторону ящика.

— Слушаюсь, экселенц. Но все буквально забито ранеными.

…На позиции ехать не пришлось: там началась артиллерийская канонада — и все вокруг загремело и задрожало и вскоре покрылось черным дымом.

— Русские начали новое наступление, — грустно сказал Шольц и спросил у Гинденбурга: — Позвольте, экселенц, оставить вас? Я должен быть там.

— Езжайте, генерал Шольц. И хранит вас бог…

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Майор Нокс был в отъезде, в ставке, и появился в кабинете Самсонова поздним вечером. Уставший и запыленный, с покрасневшими глазами и потемневшим узким, как бы вытянутым лицом, он внешне, однако, выглядел все тем же щеголем в своих скрипучих желтых крагах и в длинном зеленом френче с такими широкими накладными карманами, что в них можно было поместить по десятку обойм с патронами, а в зеленые штаны-галифе можно было насыпать по пуду овса, но прежней выправки и гордыни в нем почему-то не было, и все на нем казалось обвислым и неживым, как на манекене.

Самсонов насторожился: что-то случилось, и хотел спросить, в чем дело, да Нокс упавшим голосом сказал:

— Плохие вести, господин генерал. Сражение в Арденнах проиграно. Третья французская армия отошла за Сомму, четвертая — к Гиньикуру, пятая — к Ля Феру. Наш Френч тоже отошел от Соммы, в Ле-Кате, и, похоже, собирается убраться дальше к нижней Сене, если не вовсе ретироваться в Англию. Если вы, русские, не нанесете противнику решительного поражения в Восточной Пруссии, чтобы заставить кайзера снять еще несколько корпусов с запада для защиты Берлина, все будет кончено в ближайшие дни. Фон Бюлов и фон Клук возьмут Париж с незащищенного севера в считанные дни, ибо уже сейчас находятся от него в четырех или даже трех немецких переходах, а кавалерийские части и того ближе. — Он помолчал немного, опустив голову, причесанную, как в парикмахерской, ровно, с пробором слева, и заключил заупокойным тоном: — Но вы не нанесете противнику незамедлительного поражения в Восточной Пруссии. Это уже видно отчетливо. Вы воюете порознь: сначала Ренненкампф одержал победу при Гумбинене, теперь вы — при Орлау — Франкенау. Кстати, я вас поздравляю с этой победой. Ставка фронта тоже, кажется, поздравила вас?

— Главнокомандующий телеграмму прислал, — неохотно ответил Самсонов и добавил: — Что касается вашего скепсиса, то вы, будучи в ставке, с успехом могли бы сказать об этом моему начальству, коему надлежало прежде выровнять фронт, а уж затем атаковать восьмую армию противника всей мощью наших обеих армий.

Ноксу не понравился наставительный тон Самсонова, но он — генерал, не скажешь же ему об этом? Нокс и не сказал, а глухо пробормотал:

— Вы именно так и воюете: сначала одним кулаком, потом другим, сначала одной армией, потом другой. А между тем у вас есть хорошая игра: кулачки, когда вы деретесь друг с другом и правой, и левой рукой. Нет, господин генерал, вы слишком хорошо научились отступать в японскую кампанию, а не атаковать противника, этого ваши солдаты не любят. И вообще вы, русские, не любите атаковать. Если бы Англия имела такую страну, как ваша, смею уверить, что Вильгельм и пикнуть не успел бы, как был бы поставлен на колени, — размеренно, тщательно стараясь не коверкать русской грамматики, заключил Нокс и кончиком своего изящного мизинца пригладил сухие губы.

Самсонова передернуло: эка пророк сыскался! Сами высадили в помощь Франции всего два корпуса и одну кавалерийскую дивизию, а от России требуют, чтобы она маршировала на Берлин не иначе как всеми своими полутораста миллионами граждан. «Нахалы и бестии. Видят в России свою скаковую лошадку, на которой можно было бы гарцевать по всей Европе, и не только по Европе».

— Майор, вы изучили японскую кампанию и, надо полагать, знаете о сражении на реке Шахе? — спросил он.