Рассвет над морем

Таков был тот «заслон» против наступления Красной Армии, в котором только теперь разочаровался генерал д’Ансельм.

Однако и по внутреннему кольцу этого «заслона», на одесско-николаево-херсонском плацдарме, по линии разграничения петлюровских войск и франко-греческой армии, творилось что-то непонятное. Из рабочих дружин и крестьянских повстанцев здесь формировались партизанские отряды, которые от Днестра до Буга и до днепровских плавней создавали почти беспрерывную цепь, отделяя интервентов от петлюровского «заслона». Эти отряды в большинстве случаев именовали себя или Красной гвардией, или Красной Армией, и командирами или комиссарами во всех этих отрядах были большевики. Французская и американская разведки уведомляли, что большевистские комиссары в большинстве случаев направлены из Москвы, Харькова и даже из… Одессы. Одесское большевистское подполье тоже создавало сейчас так называемую «внешнюю» армию, имевшую задание наступать непосредственно на Николаев, Херсон и Одессу.

Это уже было черт знает что такое! И командующий объединенными силами союзных армий в Одессе, Николаеве и Херсоне имел все основания жаловаться на свое плохое настроение. Тем более что и на самом одесско-николаево-херсонском плацдарме — в самой зоне своего собственного «господства» — каждая часть оккупационной армии чувствовала себя точно в окружении и вынуждена была постоянно держать круговую оборону. Весь одесско-николаево-херсонский плацдарм бурлил, словно море в двенадцатибалльный шторм. Ни в одно село французские и греческие отряды не могли просто войти; они должны были сперва высылать разведку, а потом занимать село с боем. Ни в одном городе оккупационный гарнизон не мог спокойно расположиться на ночной бивуак, так как чуть ли не каждую ночь если не вспыхивало восстание, то неизвестными группами из местного населения производились диверсионные акты, а караульных, выставленных на ночь, приходилось утром хоронить в братских могилах… Некоторые районы в «зоне» и вообще не были подвластны и почти не контролировались оккупационной армией; они оставались непокоренными островками, на территории которых действовала советская власть.

А в некоторых селах, зажатых в клещах французских, белогвардейских и петлюровских частей, случалось и так, что в одну из темных ночей из села неожиданно исчезала группа людей. Так, скажем, в степном селе Анатольевне какой-то местный крестьянин Жила вывел группу человек в двадцать из села. По сведениям разведки, эта группа, вооруженная оружием, которое было припрятано крестьянами еще со времен немецкой оккупации, ушла на юг — по направлению к Днестру…

И самым страшным для оккупационного командования в Одессе было то, что все эти направленные против оккупационных войск в оккупированной зоне боевые группы действовали не стихийно, а — как точно информировала разведка — выполняли директивы не только из Москвы и Харькова, но и большевистского подполья… из самой Одессы!

Командующего оккупационной армией это приводило в бешенство. Из Одессы — из-под самого носа семнадцати контрразведок!

А что творилось под носом у этих семнадцати контрразведок — в самой Одессе, цитадели пятидесятитысячной десантной армии?

Заводы бастовали, а безработные создавали «комитеты протеста и действия». Разведка уверяла, что на каждом предприятии уже существует подпольный повстанческий ревком. Разведка клялась, что большевики подготавливают всеобщее восстание.

Город засыпали прокламациями, на стенах домов и заборах появлялись большевистские лозунги. В городе выходила и распространялась среди населения подпольная большевистская газета.

Фу ты черт! Генералу д’Ансельму было отчего рвать и метать! Вот тут, в городе, возможно в соседнем доме, черт побери, существует большевистская подпольная типография, которая работает не хуже газетного комбината «Пари суар» на Елисейских полях в Париже, — и он не может ее найти… Генерал собственными глазами видел французскую газету местных большевиков, в которой, скрывая свои фамилии, печатали большевистские статейки французские солдаты и матросы… Контрразведка предполагала, что в некоторых французских частях, вне сомнения, созданы и подпольные комитеты. Контрразведка предупреждала, что — сохрани боже! — можно ожидать восстания даже в самой оккупационной армии…

— Парбле! Сапристи! Анатем! [45]

Генерал д’Ансельм, который было немного успокоился после утешительной беседы с полковником Риггсом, снова впал в бешенство. Он заорал:

— Расстреливать! Вешать!

Полковник Фредамбер опять попался ему на глаза и снова стал объектом для извержения генеральских громов и молний.

— Полковник! — решительно заявил генерал. — Вы излишне гуманны. Разве у вас не хватает патронов? Прикажите контрразведке быть более беспощадной и более деятельной! Требуйте ежедневного отчета о количестве репрессий и вообще…

Полковник Фредамбер вынул записную книжечку и почтительно доложил генералу:

— Сводки контрразведки я получаю ежедневно к девяти утра. Сегодня расстреляно при попытке к бегству шесть человек, вчера — пять, позавчера — четыре, позапозавчера — семь человек…

— Мало! — закричал генерал. Дайте им контрольные цифры: не менее десяти человек ежедневно! Чтоб бежали и… были расстреляны при попытке к бегству! На войне как на войне!

— Слушаю, генерал! — щелкнул каблуками полковник Фредамбер и спрятал записную книжечку.

Но у генерала еще не совсем отлегло. Он вращал глазами, ища, что бы еще такое придумать на страх врагам.

— И еще, — сказал он наконец, немного остывая, — пусть контрразведка сообщит, когда будет пойман… какой-либо настоящий большевик, я сам приду его допрашивать! Я научу их, как надо добывать признания, я…

Он брезгливо поморщился и, наконец, совсем успокоился.

— И, пожалуйста, полковник, очень вас прошу. У этого Риггса голова на плечах. У него, знаете, всякие бывают эти… идейки. Пригласите его, поговорите с ним, посоветуйтесь… Хотя нет! — Генерал на минуту задумался, затем закончил рассудительно, совершенно светским тоном: — Пожалуй, лучше будет, если вы сами его посетите. Все-таки, знаете, представитель Соединенных Штатов! Докладывает непосредственно президенту Вильсону. А Вильсон, знаете, первая скрипка на Парижской конференции. Выберите сегодня минутку, загляните к нему — только так, знаете, между прочим, чтобы нам не уронить своего престижа. Ну, там, понимаете, в отношении того, что мы, мол, начинаем наступление, активные боевые действия; на правом фланге дела идут хорошо — Херсон, Николаев, а вот левый… левый, ну, вообще… А? Поговорите, обсудите и доложите мне… нам с адмиралом Боллардом. Мы примем решение. Не откладывайте, полковник, отправляйтесь немедленно!

Генерал уже устал, и его снова потянуло к статуэткам. Вчера он все-таки раздобыл шедевр: пастушка с козликом, глина — пятьсот франков. Он поднялся и направился к выходу.

— Идите, идите! А я займусь этим самым… детализацией стратегического плана. О ревуар, полковник!.. Ах, да! Имеете ли вы уже сведения о передвижении на север для сдерживания большевистского наступления этого самого, как его, — «Осадного корпуса» этих самых, как их там, — атамана Якиева и полковника Змиенко?..

Полковник Змиенко в это время ехал на белом коне и жевал свой длинный ус.

Широкая украинская степь привольно раскинулась вокруг — ровная и спокойная до самого горизонта. Ранняя южная весна уже вступила в свои права. Снег белел только кое-где по глубоким оврагам, а на широком просторе степи от него уже не осталось и следа. Простор полей, побуревших от прошлогодней перепрелой стерни, серел просыхающими парами и начинал чернеть там и сям первыми бороздами пахоты.

Сильный степной ветер дул порывами, вздымая пыль по дороге, а над шеренгами всадников на шляху играл золотящимися в лучах солнца алыми шлыками на гайдамацких папахах.

Но радужное трепыхание гайдамацких шлыков не веселило сердца полковника. Он все глубже и глубже засасывал в рот свои усы. Белый конь его трусил рысцой.