Глубынь-городок. Заноза

Черт знает что! Любовь, страсть, восторги… Раздражение, которое накапливалось против Павла, теперь обрело,

к сожалению, почву. Нельзя же вести себя взрослому человеку наподобие молодого петушка! Изволь теперь

выручай его или, наоборот, наказывай. Одинаково неприятно. А жена Теплова дура… Впрочем, пусть-ка она его

сама и пообразумит. Начнем с этого. Ах, неприятно, противно, грязно!..

С тех пор как Лариса приезжала в Сердоболь, прошло почти полгода. Даже ей стало невозможно не

замечать, что Павел отбился от дома. Она связывала эту перемену со злосчастной беременностью и жила гордая

своим страданием. Лариса так и не могла уяснить толком: она ли принесла тогда жертву или сама оказалась

жертвой? У нее появилась новая манера — поднимать глаза с угрюмым достоинством. Она не была

комедианткой, но надо было чем-то занимать умственный досуг, и сейчас она жила сознанием своей постоянной

горести, хотя ей и не приходило в голову, что все это в самом деле может как-то серьезно отразиться на ее

судьбе.

Синекаев, любезный, свежевыбритый, пахнущий одеколоном, когда появился однажды в ее московской

квартире, чтобы оценить, насколько Лариса может стать союзницей в борьбе за Павла или против него,

раскусил ее в течение первых же десяти минут. Его желтый зоркий глаз словно ножом разъял ее податливое

существо: ленивую непритязательность движений, мягкость, которая светилась в глазах и проистекала скорее от

беспомощности, чем от доброты.

Он обвел глазами комнату, где висело множество фотографий — ее собственных, ребенка, Павла (наивная

претензия на бессмертие!); пощупал взглядом покупателя шторы на окнах из старого полосатого шелка,

небрежно закинутые на гвоздь; кожаный стул с отвалившейся ножкой, прислоненной к стене (“Павел приедет —

починит”), — все эти красивые городские вещи, и усмешка презрения мысленно тронула его губы. Он всегда

чувствовал себя свободным от рабства вещей.

Ему стало даже на мгновение по-человечески понятно желание Павла вырваться отсюда, но тотчас он

жестоко подумал, что вернет его обратно, потому что долг есть долг!

В общем спустя несколько минут Синекаев мог бы уже покинуть эту квартиру, потому что никаких

загадок в ней для него не было. Но он задержался сначала на четверть часа, а потом на час, потому что загадки

все-таки начались.

В тот самый момент, когда он уже приподнимался, чтобы откланяться, Лариса, чувствовавшая до этого

обычную тягостную неловкость перед гостем, вдруг как-то сжилась с ним, мысленно приняла его в круг

“своих”. К ней вернулась ее беспечность, угловатое кокетство, которое делало ее в тридцать лет похожей на

подростка.

— У вас оторвется пуговица, она висит на ниточке, — сказала она с хитроватым и важным видом и

быстрыми шажками пробежала комнату наискосок к туалетному столу, где в пестрой коробке лежали мотки

мулине, пачки иголок и блестящие, с цветными камешками наперстки.

Присев, она все это высыпала себе в колени и рылась довольно долго, пока не отыскала крепкую суровую

нитку.

Синекаев с интересом следил за ней. Она вдевала нитку в ушко, хмурясь от напряжения, нетерпеливая

губка поднялась беличьим оскалом, обнажая розовые десны, и, когда иголка, высоко вскинутая, блеснула

наконец в ее руках, она так же легко, хотя и несколько косолапо, вернулась к нему, снова перебежав комнату.

— Сидите смирно, а то уколю, — важно сказала Лариса и стала пришивать пуговицу, близкую к вороту.

Руки ее терлись о его подбородок, как котята. Он видел, как она смешно надувала щеки, радуясь стежку, — и

резким непроизвольным движением отдернул голову.

— Что вы? — спросила Лариса. — Честное же слово, уколю.

— Уже.

Она засомневалась:

— Уколола?

— Да.

В комнате было не слишком светло от пыльных стекол теневой стороны. Голубой халатик Ларисы с

легкой опушкой простодушно дышал теплотой ее тела. Она казалась сейчас много моложе, чем в первые

минуты их встречи. Он никак не мог сосредоточиться на мысли, что она уже давно жена и мать; кругленькая,

похожая на бумазейного зайца, она близко смотрела ему в глаза с великолепной смелостью незнания.

“Она такая же женщина, как все”, — почти в отчаянии думал Синекаев. Сердце его билось грубо и

смятенно. Лучшее, что он мог бы сейчас сделать, это подняться и уйти.

И вдруг Лариса сказала над его склоненной головой, откуда-то сверху, голосом, печальный и добрый звук

которого вызвал в нем странную волну благодарности:

— У вас совсем белые виски. Сколько вам лет? Вы же не старый.

— Не старый? — Он с трудом поднял глаза. В нем творилось что-то неладное. Желания его возникали с

лихорадочной быстротой, и их противоречивость пугала его. То, что вспыхнуло в нем за минуту перед этим,

хотя и унижало, но было понятно. Он сжал кулаки и отвернулся от ее пальцев, которые копошились на его

груди. И даже еще раньше он уже ломал себя, когда из-под приподнятой напряженно губки блеснула розовая

десна. Он никогда не поверил бы, что это может накатывать так внезапно.

И вдруг все утихло. Она села с ним рядом на диван и тем же, не то глупеньким, не то слишком

доверчивым взглядом из-под серых ресниц принялась пристально разглядывать с головы до ног, словно он был

ее игрушкой.

— Нет, вы не старый, — продолжала она протяжно, то ли слишком хорошо ощущая свое минутное

могущество, то ли вовсе не подозревая о нем. — Вы красивый, — любезно сказала она и только на мгновение,

потемневшими зрачками, словно сама поразившись своему открытию, глубоко и прямо заглянула ему в глаза.

Через секунду она уже закружилась по комнате, переставляя какие-то вещи; тоненьким серебряным

голоском заговорила о погоде, о последних кинокартинах, еще о чем-то, вызывая в нем глухое беспомощное

раздражение. Он тяжело поднялся. У него пропало любопытство к этой женщине. Он чувствовал себя разбитым

и опустошенным. Он шел к выходу, не видя ни ее, ни фотографий на стенах, и шарил рукой по крюку, снимая

пальто.

— Может, вы выпьете чаю? — вспомнила вдруг Лариса.

“Да что же это за женщина из папье-маше?!” — подумал он, оборачиваясь и встречая невинно

вперившийся в него взгляд.

— Как жаль, что спешите. Передайте моему Павлиньке привет…

Еще раз поднялась в нем невысокая, но мутная волна раздражения. Он уже слишком хорошо понимал,

что, если просто грубо крикнуть ей в лицо, что ее муж живет с другой женщиной, это не потрясет ее слишком.

Он вышел на улицу, глотая воздух, слегка задыхаясь и кашляя, чтобы избавиться от застрявшего комом этого

так нелепо, прожитого им часа. Однако простая мысль, что все нагроможденное им в своем воображении

касается в общем только его самого, а не женщины, пришла ему в голову гораздо позднее, когда он сидел уже в

машине, возвращаясь в Сердоболь,

Хотя и тут опять все спорно: разве мы не вызываем желаний, связанных с нашей собственной жаждой? И

разве навстречу к нам не устремляются именно те силы, которые мы сознательно или подсознательно

развязываем в других? Лариса была такой, какими могут быть все люди, Но стоило воображать ее ни хуже, ни

лучше.

Бесконечные и быстротечные пять часов, которые отделяли столицу от Сердоболя, Синекаев оставался

наедине с собой, хотя иногда разговаривал с шофером, и они даже дважды останавливались и вылезали, чтобы

размять ноги.

И все-таки он был один. Настолько один, как давно уже и не помнит, чтоб так ему приходилось. Ни

райком, ни жена, ни вышестоящие лица, ни подчиненные непосредственно ему товарищи — ничто сейчас не

заслоняло от него обширного голого горизонта: дорога была пустынна, безлесна. Сосредоточенно и угрюмо он

пытался вспомнить что-то весьма важное для своей жизни; вспомнить про самого себя, начиная с той поры,