Глубынь-городок. Заноза

Тамара смотрела на его сомкнутые веки, такие тяжелые сейчас, на губы, безвольно приоткрывшиеся во

сне; ее вдруг потрясли узкие серебряные стрелы седины, не видные днем, на висках и затылке; захотелось

обхватить его голову, тесно прижать к себе, защищая собственным телом не только от огорчений, но и от

течения времени. Страстная волна самопожертвования, поднявшаяся из самой глубины ее существа, хотя она не

шелохнулась, передалась спящему. Не проснувшись окончательно, он потянулся к ней тоже во внезапном

порыве.

Павел снова заснул с губами у ее губ. Тамара зажмурилась: так близко придвинулось к ней его лицо;

похолодевшая рука была закинута за ее шею. Они были так близки сейчас, как только могут быть близки два

человеческих существа на этой бешено мчавшейся планете с ее неистощимым зарядом животворной энергии в

каждом комке почвы и в каждом живом дыхании, которое да хвалит свое существование! Два тополиных

семечка — они доверчиво спали на ее широкой груди, занимая ничтожно малое место во вселенной вместе со

своим узким кожаным диваном, но щедро одаривали ее неистребимой верой в добро посреди всех

смертоносных частиц атомной пыли. Потому что силы созидания все равно сильнее сил смерти!

…Уличный фонарь светил прямо в лицо: звезда, зажженная только для них одних.

— Почему тушат свет, когда ложатся в постель вот так, как мы? — спросила Тамара на следующий вечер,

задумчиво ловя ресницами длинные лучи.

— Должно быть, от неловкости друг перед другом. Днем часто бывает стыдно того, что случается ночью.

— Меня ты тоже станешь стыдиться?

— Нет, родная.

— Почему же?

— Потому что я тебя люблю.

Он ее обнял, но она слегка отстранилась, показывая, что разговор не кончен.

— Но, значит, бывает… — Тамара поискала другого слова, не нашла и с запинкой повторила, — значит,

бывает любовь и без… любви?

Он пристыженно спрятал глаза.

— Зачем же… тогда? — страшно просто спросила она.

Вместо ответа он крепко прижал ее к себе, как защиту против всего дурного в себе самом.

— Ты знаешь мою жизнь, — покаянно прошептал он. — Но я все больше приходил к выводу, что

близость не цель. Я ждал: что же во мне самом откликнется? Иногда после объятий я чувствовал пустоту… И,

наоборот, кажется, утихает пыл, а она все ближе, все родней. Я без нее уже не представляю жизни.

Тамара лежала не шевелясь, следя за тем, как короткая июньская ночь светлела вокруг фонаря.

— Ты говоришь про Ларису? — сказала она скорее утвердительно.

— Нет. — Он был грустен. — К Ларисе у меня как будто какая-то веревочка развязалась: то держала, а то

отпустила вдруг.

— Ах, — с неожиданной силой воскликнула Тамара, — иногда я ненавижу тебя! Нет, не тебя, а вообще.

В женщине есть, наверно, такая извечная вражда к мужчине, как и любовь к нему.

— Но, Тома, за что? — растерянно и обескураженно воскликнул Павел.

— За все. За то, что вот тебе сейчас хорошо и ничего больше не надо.

— А тебе плохо?

— Мне плохо.

— Почему?

— Не знаю. — Она посмотрела на него беспомощно. — Может, потому, что ты уже не любишь Ларису.

Или оттого, что все-таки любил ее. — Непоследовательно, с ревнивым любопытством она добавила: — Значит,

раньше с другими…

— Не было никакого раньше, — твердо ответил Павел. — Есть ты.

Она глубоко вздохнула и кивнула успокоенно. У нее были прямые волосы; когда она наклоняла голову,

казалось, что лились темные струи.

— А все-таки один раз ты уже от меня отрекся. Помнишь, в вагоне? Когда меня прогоняла проводница.

— Так это была ты?! — проговорил Павел, заливаясь румянцем.

Она погладила его по щеке.

— Не очень-то ты был храбр тогда, мой заяц!

Первой заснула Тамара. Павел берег ее сон, разглядывая в колеблющемся свете фонаря повзрослевшее

лицо. Он думал о том, что одно из главных условий настоящей любви нашего века — одинаково думать и

вместе делать общее дело — дается не всем. Когда молодые люди встречаются где-нибудь на дорогах к целине

— это закономерная встреча; им есть за что любить и уважать друг друга.

Да, мы уже не можем быть счастливы только инстинктами. Любовь наперекор всему и даже собственным

склонностям не приносит в наше время долгой радости, если и случается.

Не в этом ли была злосчастность встречи Павла с Ларисой? Она не могла произойти раньше; живя

фронтовой бурной жизнью, Павел бы просто не заметил Ларисы. Ее идеал тихой заводи был бесконечно далек

ему тогда. Но вот напряжение военных лет спало. Товарищи только и толковали, что о своих женах, детях,

домах. Мечты заразительны; двадцатидвухлетний Павел заслушивался, как мальчишка, с открытым ртом. И

именно тут он, встретив Ларису, оступился, как оступаются в болото, а дальше оно уже начинает держать

крепко своими травами. Он жил так целые годы, прежде чем Сердоболь исцелил его, вернув чувство времени.

Только в Сердоболе, снова ощущая себя на своем месте, он мог найти Тамару, но не раньше и не позже,

потому что Тамара, как и Лариса, — две стороны его натуры, две возможные дороги в его судьбе. Но что такое

человеческая судьба, как не проявление нашей воли и характера среди инертной массы возможностей, которые

нам предлагает жизнь?

Ничто не приходит ни раньше, ни позже срока, а только тогда, когда становится насущной потребностью.

Строго говоря, Тамара не была привлекательнее Ларисы: она стала нужнее Павлу, и в этом суть. Тысячи Тамар

проходили мимо него за эти годы; он даже не вел глазом в их сторону, пока не явилась эта, единственная.

Явилась тогда, когда он уже подсознательно ждал ее. Люди, которых мы любим, — вехи на нашем пути.

Поэтому прежде всего нечего пенять на счастье: ах, обошло стороной! Оно приходит без зова, но только в том

случае, если мы сами живем в полную меру сил.

Тамара часто спрашивала: “О чем ты думаешь?” Он отвечал: “Ни о чем”. Но это была неправда. Наше

время требует тренированной мысли, способности размышлять постоянно.

Летал уже где-то металлический шарик спутника, продрогший или, наоборот, может быть, согревшийся в

космосе, — любопытный глазок Земли!

“А мы? Не слишком ли мы часто обращаемся только к чувствам людей? — думал дальше Павел. — Вот и

в нашей районной газете пропаганда строится на призывах. Значение слов притупляется поневоле. Но к уму, к

логике читателей мы обращаемся редко. А ведь наше советское общество, каждый его день требуют своего

осмысления. Человек должен ясно видеть собственное место в общем потоке…”

Павел спохватывался при утреннем свете. Но мысли не утомляли, а освежали его. Он уносился далеко от

Тамары, не расставаясь с ней.

И вдруг он начинал улыбаться, глаза его светлели. Он смотрел на заспанную Тамару, чему-то радуясь:

— У тебя в ухе солнце, как зайчики под березами.

Потом придвигался близко, так, что они почти касались ресницами, и спрашивал:

— Ты красивая? А может быть, ты некрасивая?

На его коже тоже сейчас видны были все морщинки и бугорки после бритья.

— Я красивая. Успокойся.

Иногда посредине разговора его охватывало странное, но совершенно отчетливое желание обхватить ее

колени руками и прижаться к ним лицом. Должно быть, это было то же чувство, которое переполняет

преданного пса, когда он добровольно подставляет голову под локоть.

…Так день за днем отступали у обоих эгоизм, кокетство, ревность — все эти шумные и бестолковые

чувства, которые взбадривают и заставляют искриться любовь. Но, потеряв их, она делается только еще богаче.

Она уже не нуждается в защите самолюбия: ей не перед кем хвалиться самопожертвованием. Она отдает все,

что имеет, и верит, что получает столько же: ей некогда считать выручку!

“Может быть, и в самом деле, — думал растроганный Павел, — любовь — это тот заряд мужества,