Другой путь. Часть вторая. В стране Ивана

— Так вы бы хоть подъехали немного. Сейчас туда четыре наших самосвала идут — к элеватору. Или не хотите?

У него, как видно, составилось обо мне твердое мнение как о заядлом стороннике пешего хождения. Но видя, что я не тороплюсь отстаивать преимущество такого способа передвижения по земле, он сказал кому-то через мою голову:

— Остап! Договорись там с водителями. И сам поедешь — проводишь товарища Тур… Турханюка до станции. И с билетом посодействуй, если что.

Сказав это, он пожелал мне доброго пути и направился к своему кораблю, застегивая на ходу воротник синего комбинезона, который шили ему, надо полагать, по особому заказу. Шагал он размеренно, не торопясь, будто обдумывая при этом что-то. Ему было что обдумывать, конечно, этому покорителю хлебных океанов, ибо бремя он взвалил на себя немалое. Не только бригада, действующая на таком огромном пространстве, была его заботой, и не только звание парторга, наверное, еще более хлопотное. Но был он, кроме того, Иваном, который вознамерился наново переделать половину мира и которому в самом начале этой переделки пришлось отстаивать с мечом в руках сделанное.

Я обернулся к Остапу. Он спросил: «Поехали?». И указал на готовые к походу грузовики. Я кивнул, и мы направились туда. Он даже припустил бегом, чтобы не дать грузовикам уйти без нас. Тонкий и гибкий, в белой безрукавке, заправленной в серые брюки, он так и замелькал подошвами сандалий, помахивая поднятой вверх рукой. Грузовики подождали, и скоро мы уже ехали, сидя рядом с ним на зерне в кузове пятитонного самосвала.

Ехали мы молча, хотя могли бы и поговорить. На его юном лице все время отражалась готовность к этому — стоило мне к нему обернуться. И в улыбке его была та же готовность. А в красивых глазах, взятых от матери, вместо насмешки таилась теперь скорее виноватость.

Он появился на полевом стане накануне вечером и, кажется, обрадовался, увидев меня живым, а потом весь вечер оказывал мне особенное внимание. Помогая женщинам раздавать приехавшим с работы людям пищу, он мне первому поставил полную миску борща. И после, когда я одолевал пшенную кашу, сдобренную жареной свининой с луком, он три раза наполнял мою кружку холодным молоком из большого термоса. К ночи он приготовил мне постель, достав у женщин одеяло и кусок полотна для покрытия соломы. А утром первая миска круглых галушек в сметане, сделанных из теста, опять-таки была поставлена передо мной.

Однако беседа у нас не клеилась. О чем стал бы я говорить с ним, не знающим цены тому, чем он владел? С высоты кузова я молча оглядывал степь, заставленную длинными скирдами соломы. Пшеница здесь была убрана полностью. А после нее пошли нетронутые плантации подсолнечника и кукурузы. Две деревни проплыли мимо в отдалении справа и слева. А впереди очень скоро обозначились башни элеватора.

Дорога, по которой мы ехали, была такая же, как все их степные дороги. Она могла пройти здесь, но могла пройти и там — как вздумалось бы водителю. И только деревянный мостик, перекинутый через небольшую речку, как бы устанавливал ее подлинность. Я долго провожал глазами эту речку, поросшую по берегам высокой травой и кустарником. Не вовремя она попалась на моем пути, вчера она была бы, пожалуй, более кстати.

Дорога постепенно отклонялась к северо-востоку. Вглядываясь в том же направлении, я увидел вдали невысокую насыпь железной дороги, протянувшуюся с юга на север, и красную крышу станции в окружении невысоких раскидистых деревьев. Да, это было как раз то, в чем я нуждался, но подоспело оно ко мне слишком поздно.

Возле станции грузовик остановился, и мы с юнцом спрыгнули на землю. Грузовик укатил дальше — к элеватору, а я вошел внутрь станции. Конечно, делать мне там было нечего, но мог ли я не войти? А войдя туда, я первым долгом стал читать на стене названия городов, до которых можно было доехать от этой станции. И среди них был мой Ленинград. Я снова и снова прочел это название. Оно отчетливо выделялось в моих глазах среди других названий, и, даже поворачивая голову в стороны, я видел его боковым зрением. Но самого города мне уже не дано было видеть. Без меня предстояло ему теперь доживать в сиротливости свои горькие дни.

Тем временем юнец обошел все углы станции, здороваясь направо и налево. Здесь все были ему знакомы. Пожилой уборщице, подметавшей пол, он сказал: «Здравствуйте, тетя Паня!». Толстой, круглолицей буфетчице с желтыми завитыми волосами сказал: «Здравствуйте, Василиса Онуфриевна!». И даже в окошко кассы послал улыбку, помахав ладонью.

Но, крутясь по обеим комнатам станции, откуда люди с узлами и чемоданами уже вышли на перрон, он то и дело возвращался ко мне, глядя на меня выжидательно. Наконец он не вытерпел и сказал:

— Сейчас одесский прибывает. Вы на нем? Или николаевского будете ждать?

Я плохо понял его, раздумывая о Ленинграде. Мне уже пора было трогаться в путь, чтобы успеть пройти как можно дальше на север, пока у меня в животе находились его галушки. Но кое-что я все же уловил в его вопросе и ответил:

— Нет, ждать я не буду.

— Ага. Значит, на одесский. Но имейте в виду — он уже подходит.

Сказав это, он остановился в трех шагах, глядя на меня с недоумением. Я все еще стоял на месте. Да, надо было трогаться в путь. И я бы уже ушел, наверное, не будь возле меня этого заботливого юнца. Чем объяснил бы я ему свой уход? Он, по всей видимости, ожидал, что я уеду поездом. Наивный простак! Долго же ему пришлось бы ждать. Вздумай он ждать моего отъезда поездом, не видать бы ему больше никогда в жизни ни отца, ни матери, ни родного дома. Так и зачахли бы они там в тоске по нем. И сам он, обросший бородой ниже пояса, так и закончил бы тут свои дни.

Какой-то поезд подошел к станции с южной стороны. Сквозь открытые двери и окна было видно, что это пассажирский поезд. На перроне началась обычная для таких случаев суетня: одни выходили из вагонов, другие входили. Я смотрел на все это, готовясь выйти из станции в другие двери. А юнец опять не вытерпел и, шагнув ко мне, сказал:

— Он всего шесть минут стоит.

Я сделал удивленное лицо:

— Да? Так мало?

Он подтвердил:

— Да. — И, полный нетерпения, поинтересовался: — А вы докуда хотите ехать?

Тогда я решил, что хватит зря тянуть время. Надо трогаться. И, ставя все на свое место, я сказал:

— Да ведь я же…

Не знаю, как я намеревался закончить свой ответ. «Да ведь я же не собираюсь ехать поездом». Или: «Да ведь я же люблю больше пешком». Или прямо: «Да ведь я же денег не имею на билет». Не знаю, как я собирался закончить. Я не успел закончить. Нетерпеливый юнец подхватил:

— До Витья´жей? То есть Витьяжéй? Станция Витьяжи´? Знаю. Это Белоруссия. Вы туда хотите?

Подскочив к стене, он быстро пробежал глазами таблицу цен и, вернувшись ко мне, сообщил:

— Девятнадцать рублей семьдесят копеек.

Он выждал немного, сказав это. Но видя, что никакого действия его слова на меня не оказали, смутился слегка и попятился, пропуская мимо себя вышедших из поезда людей. Потом он снова бросил беспокойный взгляд на поезд и на меня и вдруг, словно сообразив что-то, кинулся к окошку кассы. Оттуда до меня донеслись его слова:

— Дора Яковлевна! Витьяжи! Один билет… Но только…

Далее несколько слов он произнес вполголоса, на что последовал ответ кассирши:

— Нет, нет, нет! У меня не касса взаимопомощи.

Но юнец опять стал что-то убедительно говорить в окошко кассы. До моего уха донеслись его отдельные слова:

— Вы поймите… Иностранец… Неудобно… Я сегодня же… Вы же меня знаете… Это моя личная к вам просьба… Вы же хорошая, добрая и красивая!..

Не знаю, что ему там понадобилось вдруг, в окошке кассы. Меня он почему-то не захотел выслушать до конца, переведя разговор на что-то другое — бог с ним. Не видя больше причины задерживаться на станции, я направился к выходу.

Тем временем за окошком кассы что-то щелкнуло, стукнуло, и юнец опять ринулся ко мне. Он перехватил меня в дверях и заговорил торопливо, путая знакомые и незнакомые мне слова: