Облава на волков

— Дочь твою загубил, душу невинную, землю отнял, а ты с ним политикой занялся.

— Не он плохой человек, а жизнь поганая.

— А кто ее делает поганой? Такие, как он. Или скажешь, Чаков твой тоже хороший?

— Ясное дело, хороший. Все хорошие, но я тебе говорю, жизнь заставляет людей пускаться во все тяжкие.

— Господи боже! — с жалостью смотрела на него тетка Груда. — Видать, на роду тебе написано ото всех терпеть!

И в самом деле, Калчо Соленый не был способен на самоотверженные поступки, а лишь на страдание, и причиной этого был его мягкий и доверчивый характер. К страданию он притерпелся, как к постоянной и не слишком мучительной болезни, и не впадал в отчаяние. Долгие часы размышлений и созерцания на лоне природы приводили его к одной и той же мысли: люди заживут по-людски только если «дадут дорогу правде». Но что это за правда, он никогда не задумывался, и ему никогда не приходило в голову, что у каждого человека правда может быть своя. Вот почему он доверчиво, как свою, принимал правду того человека, который умел убедительно ее внушать, и таким образом оказывался в парадоксальном положении, одновременно служа и своей правде и многим чужим. Он не мог выпутаться из множества правд, и именно это заставляло его страдать.

Во время жатвы пришло указание всем складывать снопы на околице села и там молотить, чтобы можно было вовремя и у всех разом взять госпоставки. Многие ночью уносили снопы и устраивали в укромных местах «черную» молотьбу, крали кукурузу, картофель и все остальное. Калчо Соленый иногда задерживал воров, но не стрелял без предупреждения, как приказал ему Стоян Кралев, и не сажал под арест, потому что те упрашивали его сохранить столкновение в тайне. «Сам видишь, государство забирает все подчистую, и на трудодень дадут, говорят, по двадцать стотинок, да и то в конце года, этак мы зимой с голоду подохнем!» — «Так-то оно так», — говорил Калчо Соленый, проникаясь к похитителям искренним сочувствием, советовал им в другой раз не заниматься противозаконными делами и обещал никого не выдавать. Но на другое же утро он являлся к Стояну Кралеву либо к председателю и с чистой совестью докладывал им, где и кого поймал с поличным.

Мужики с удивлением обнаружили, что Калчо Соленый — коварный хитрец, который умело маскировался, пока не пристроился на теплое местечко, и теперь, чтобы сохранить его за собой, не моргнув глазом, выдает «своих». Начались аресты, следствия, штрафы, а одного мужика, с которым власти давно искали повода расправиться как с отъявленным противником кооперирования, отправили в лагерь. Многие затаили на сторожа зло и не упускали случая ему отомстить. Несколько раз ночью на него нападали из засады, крепко избили, отравили поросенка, а однажды попытались поджечь дом. Люди из милиции спрашивали его, узнал ли он кого-нибудь из тех, кто на него нападал, и если б он назвал кого-то, пусть наобум, того бы наказали или по крайней мере возбудили против него следствие, но Калчо Соленый никого не мог назвать. Кое в ком он сомневался, «но коли я его в глаза не видел и голоса не слышал, не могу я на человека наклепать. Что правда, то правда!».

Не забывал Калчо и бывшего фельдфебеля Чакова. Как бы он ни был занят, он все же находил время, чтоб раз в месяц или раз в два месяца погостить у него хотя бы несколько часов. Отправлялся он к нему с карабином за плечом, с патронташем у пояса, где рядом с двумя патронами бывал пристроен и гостинец. Фельдфебель еще держался молодцом, но склероз уже вел свою разрушительную работу, и бравый вояка каждый раз спрашивал гостя, кто он и откуда.

— Я это, гасдин филтебель, Калчо Статев из второй роты.

— Сесть! Откуда оружие?

Пока Калчо Соленый объяснял ему, быть может, в пятидесятый раз, откуда и зачем у него карабин, фельдфебель неловкими, дрожащими пальцами брал его, отводил затвор, прицеливался в какую-то точку и нажимал на спусковой крючок. Потом ставил карабин промеж колен и снова спрашивал:

— Кто разрешил носить оружие?

— Сторожем работаю, в ТКЗХ, гасдин филтебель.

— Добро! Неси службу, как положено, не то выдубят тебе шкуру. Помнишь, рядовой Статев, как я отделал тебя в ротной казарме?

Склероз еще не стер в памяти фельдфебеля эти сладостные воспоминания, его приплюснутое, опутанное морщинами лицо оживлялось, между желтыми полосками гноя на веках вспыхивали немощные огоньки, он подносил дрожащие пальцы ко рту, но уже не сплевывал, а просто их слюнявил.

— Помню, как не помнить, гасдин филтебель, молодые мы были, службу несли.

Жена бывшего фельдфебеля вот уже несколько лет как умерла, но он говорил о ней, как о живой, время от времени окликал ее по имени, приказывая угостить посетителя, или бормотал несвязно всякие глупости, которые Калчо Соленому было стыдно слушать. Он уходил и думал по дороге о том, каким человеком был когда-то фельдфебель. Как крикнет: «Рота-а-а!» — у солдат кровь стынет в жилах. Вот так оно и бывает, одни богатые, другие бедные, одни бьют, другие терпят, а в конце концов все ложатся в могилу и там становятся хорошими, какими они и родились. Жалость и сочувствие к оглупевшему фельдфебелю порождали в нем эту философию кротости — с тем Калчо и возвращался домой.

Через полтора года кооперативное хозяйство было распущено, и Калчо Соленый вновь попал под влияние оппозиции. Как он раньше верил, что правда и справедливость — на стороне коллективного хозяйства, так теперь он убежденно доказывал, что без своего хозяйства человек все равно что без души и без рук. Да коли оно не твое, оно тебе и не дорого, — говорил он, — а коли не дорого, и работать будешь спустя рукава. Вот, заставили нас ТКЗХ устроить, устроили мы, и что? Ни хрена не получилось. Народ не хочет ТКЗХ, а раз не хочет, не надо его насиловать. Насильно мил не будешь. Другое дело — свое хозяйство, ты к нему душой прикипел, тут хоть день и ночь надрывайся, все равно не в тягость.

Однако сам он «прикипел душой» не к своему хозяйству, а к чему-то иному. Как для любого созерцателя, к тому же человека слабосильного, физический труд был для него мукой, он не любил земледельческой работы, не испытывал любви и к своей земле. В отличие от других крестьян, для которых владение землей было священным, вековечным и исконным правом, революционные сотрясения коснулись его совсем по другим причинам. Коллективизация была для него каким-то формальным изменением имущественного состояния людей и никак его не задела, потому что собственническое чувство так и не пустило корней в его душе. Однако революционная буря вытащила его из скорлупы одиночества, кинула в гущу людей и навязала их заботы и волнения. Испытывая со всех сторон грубые толчки, он растерялся и, как человек без общественного опыта, наивный и неиспорченный, не мог сам обрести равновесие, искал его в позиции других людей и верил, что находит.

Еще через год кооперативное хозяйство было организовано заново, Калчо Соленый опять был назначен сторожем и оставался на этой службе до пятидесяти пяти лет. Тем временем младшая его дочь Митка вышла замуж, а жена умерла, и зять перебрался к ним. Он оказался на редкость славным и работящим парнем. Один из первых двух трактористов в селе, он пользовался всеобщим уважением. Старый дом Калчо он подлатал, пристроил к нему еще две комнаты, посадил новый виноградник, а потом принялся за двор, сад и все приусадебное хозяйство. Калчо Соленый гордился им и не упускал случая похвастаться, что у него не зять, а чистое сокровище. Зять, быть может, как никто другой распознал характер своего тестя и предоставлял тому жить, как ему заблагорассудится. Оставив службу, Калчо в самое неожиданное время мог уйти со двора и пропадать часами. Бродил по виноградникам, но полям, возвращался в темноте. Зять видел, что дома Калчо томится и что душа его тоскует по старому карабину, который он таскал на плече чуть ли не всю жизнь, поэтому он привез ему из Советского Союза, куда его посылали на какие-то курсы, двустволку-ижевку. Еще он выправил тестю охотничий билет, и теперь Калчо мог несколько дней в неделю бродить с ружьем по полям. Потихоньку Калчо Соленый сошелся с другими охотниками, стал вместе с ними захаживать в корчму и опрокидывать там по стаканчику.