Человек из-за Полярного круга

— Не морозь человека. Это, Михаил, на тебя не похоже, — заулыбался Шавров, — давай, давай, — и подтолкнул Михаила, а сам пошел мимо барака, к старой палатке.

Весть о женитьбе Михаила Логинова быстро облетела Заполярный. Трещал в магазине прилавок. Ганька Вязников узнал от Проньки Ушакова, когда тот переходил ему дорогу с ведром. Ганька притормозил свой вездеход, выскочил из кабины и хотел уже завернуть Ушакова.

— Тихо, прольешь, — показал ведро Пронька. — Живая, Мишке на свадьбу подарок.

— Опять речку выпили?

— Насосную ночью порвало морозом…

Ганька отпустил Ушакова и развернул вездеход.

Около недостроенного дома толпился народ, казалось, весь Заполярный пришел в движение. Ганька протиснулся в забитый до отказа коридор. За ним толкались парни.

— Пропустите, граждане, мать-одиночку с ребенком. — Ганька на руках нес чурку. — Потеснись, братва, где вино, где жратва, где хмельные наши молодые?

Михаил увидел Ганьку Вязникова, наклонился, шепнул Вале:

— Кореш мой с ЛЭП прикатил.

Ганька пробрался к Михаилу, сунул ему в руки лиственничный комель.

— Первый сорт, голимое смолье, Миха. На растопку лучше керосину…

Михаил принял у Ганьки чурбак, заподкидывал его, как малыша.

— А где же невеста? — Ганька был на полторы головы выше Логинова, с черными глазами. От него так и веяло необузданной силой, недюжинным здоровьем.

— Вот и Валя моя, — представил Михаил.

С русой косой, голубыми большими глазами, разрумянившаяся около печки, Валя была так мила, что Ганька отступил, но тут же округлил глаза и сразу вобрал всю невесту без остатка к себе в шубу и начал целовать.

— Ну, ну, можно, но только не так, — вступился за невесту жених и стал оттаскивать долговязого Ганьку.

Ганька, придерживая Валю, обернулся к Логинову:

— Ты где такую шанежку, а?

— Стреляться будем.

— Брезгуешь? — сверкнул белыми, как фарфоровая подкова, зубами Ганька и опять принялся целовать невесту. У Вали не было сил справиться, отстранить от себя этого медведя.

— Ну, будет же, — шумели парни. — Нам оставь…

Ганька выпустил Валю.

— Теперь, Миха, не будешь обижаться, буду заезжать часто: как в Заполярный, так и к тебе. — Стягивая шубу, Ганька глянул на своих парней. — Гулять так гулять, мужики. Режь последний огурец, — он кинул через головы ключи от вездехода. — Вези, Саша, бочку вина…

На кухне пыхтели малиновыми боками две железные печки-бочки. Мелькали сковородки с блинами. Колька Пензев был «разводящим», черпал эмалированным ковшом из оцинкованной ванны «гамыру» и подавал гостям. Он работал в две руки. Очередь двигалась вдоль коридора. Он подавал черпак «гамыры» в одну руку, в другую — блин. Опрокинул, хошь пой, хошь проходи дальше в комнаты — пляши. Недобрал — ступай в хвост.

Ганька увидел Женю Светлякову, которая орудовала сковородками.

— Слушай, невестка, ну что ты как на поминках, блинами? Посерьезней ничего нет?

Раскрасневшаяся Женя только улыбнулась Ганьке:

— Как же, как же, зятек, — она выворотила из кастрюли кус мяса, подала Ганьке на деревянной крышке от бачка. — Угощайся, Ганя. Не обожгись, горячее…

Пензеву помогал Пронька Ушаков. Он рубил топором «гамыру» и куски бросал в ванну, в кастрюли, которые стояли на печке. В «гамыру» Ушаков добавлял спирт из канистры, размешивал доской эту смесь, пробуя из ложки на крепость. Дегустировал и Пензев большой деревянной ложкой и был уже изрядно навеселе.

— Едри ее в карусель — подходи, честной народ, меня пляска берет. Женька, умру холостым. — Но, увидев, что Ушаков увивается около Жени, заорал во все горло. — Брось, Дошлый, не совращай мне сеструху…

Ганька был уже без пиджака. Налаживался пойти вприсядку, да развернуться негде было.

— Выручай, невестка, — призвал он Женю.

Женя была когда-то женой младшего Ганькиного брата Сашки. Да дело у них не сложилось. Женя с шестнадцати лет по стройкам. Они и познакомились с Сашкой на стройке, и поженились там же. Жили хорошо. Но ребятишек у них не было, а Сашка спал и видел сына. Женя слетала на материк, проверилась у докторов. Сказали, что от простуды или надсады детей у нее теперь не будет. Вернулась она с материка и отпустила Сашку. Поначалу он брыкался, не хотел уходить, а когда познакомился с Верой-секретаршей, ушел. А Женя все так же обстирывала, обшивала мужиков, готовила. Ребята любят ее. Кое-кто поначалу пробовал к ней «подкатываться», она пожаловалась Ганьке. С тех пор на Женю никто не покушался. Она уехала в отпуск, но через полгода вернулась. Ребята обрадовались.

— Никуда больше не поеду.

— Ну и правильно. Ты тут всех нужнее, — разулыбался Ушаков.

Время двигалось к полуночи, а свадьба все разгоралась, народ прибывал и прибывал. Жгли на улице костры и тоже плясали. Гулял весь Заполярный. Второй куль муки извели на блины, в бачке на улице варили мясо, вытаскивали его, кусками накладывали на фанерную крышку от ящика и волокли в дом. Пронька Ушаков уже ломал вприсядку.

— Тра-та, тра-та-та, вышла кошка за кота.

Глава девятая

Утром в бригаде многие кряхтели, брались за голову. Съели сани льда, выпили бочку снеговой воды и все прикладывались к ведру. Выскочит кто из будки, постучит, постучит молотком и — в будку, припадет к воде…

Перед самым обедом в, обогревалку влетел Первухин и, не стряхнув с унтов снег, с порога бухнул:

— Уезжаю я, мужики. Баба на материке замуж вышла, дочка там. Похоже, мужики, что не возвернусь, так что не поминайте лихом. — Громоздкий, сутулый, скупой на слова, Афанасий Кириллович Первухин стал суетливо прощаться с монтажниками.

— Назначьте вместо меня кого сами считаете. А я полетел. — И, уже держась за скобку, обернулся: — По мне, так можно Михаила Логинова ставить, — и провалился в дверь.

И пока слышался скрип снега под шагами бригадира, парни молчали. Все так неожиданно. Первухина они уважали, жалели его, немолодого и такого неустроенного.

— Теперь уж не мальчик, а муж, Михаил. Быть ему бригадиром, — прервал молчание Пензев.

Позвали Шаврова. Григорий Григорьевич сел с краю на лавку, снял шапку, в черных его волосах словно метель закрутила, навертела снежных завитков. Черное, побитое оспой лицо было спокойно, а под хищным носом иссиня-черные губы, казалось, застыли в усмешке. Глаза Шаврова, как всегда, были спокойные и тихие. Много лет он работал и жил на северных стройках. Жил всегда в палатке, даже не имел своей собственной ложки и питался в «котле» или в столовой.

Пензев, по своему обыкновению, протиснулся на круг, на середину будки. Он считал, что оратора должны все видеть.

— А что, Логинов подходит: и мастеровой, и другую возьмите деталь — не взбалмошный, все у него по уму. Так я говорю, дядя Коля?

— То, что парень с мозгой, — это верно, — поддержал Спиридонов. — И характер имеет, а это о многом говорит. Хотите Михаила Логинова — пусть будет Логинов. — Григорий Григорьевич еще послушал, потом встал и ушел.

— Ну что, бугор, с тебя мешок «гамыры». Раньше по три дня на масленице гуляли, не токмо на свадьбе. Ты давай, бугор, не жмись, ставь… Ну какая сегодня работа…

Михаил, по правде сказать, не ожидал, что день так круто повернется, и теперь не знал, как и поступить. Или увести бригаду опохмелиться, или ждать, как само собой сложится. Узнает про похмел старшой — не похвалит. Нет, с похмела начинать не годится, а с другого конца — ну какие, действительно, из них работники? Пока воду пьешь — полегче, а потом еще хуже — наизнанку выворачивает. Если бы сейчас ковшик на троих, может быть, и на поправку пошло.

— Оно, конечно, — сказал Михаил, — клин клином вышибают. Но и завтра все сначала. Еще хуже печь будет, сколько ни опохмеляйся — нет молодца, который бы поборол винцо. По мне так: лучше, парни, кувалдой помахать, смотришь, оно отпустит. Вон сколько пластин рубить…

— Ты что-то, бугор, не в жилу попадаешь, — насупился Ушаков.