Арктический роман

— Та-а-ак… — сказал он. — Начистоту так начистоту. Помнишь наш разговор в Ясиноватском лесу — в Донбассе? Помнишь, ты меня спрашивала: «Романов, у тебя есть мечта?» Я сказал: «Нет».

— Неправда, Санька… Ты не говорил «нет».

— Ладно. У меня не было тогда настоящей мечты, и я поехал за тобой в Москву. Теперь у меня есть мечта: каменный уголь.

— То, что можно тоннами покупать в любой кочегарке, Романов, мечтой не бывает. Ты завтра улетаешь со своим замминистром в Кузбасс — можешь привезти оттуда целый чемодан каменного угля и грызть его по ночам на кухне.

— Когда у человека нет аргументов, он начинает острить. Ты прекрасно знаешь сама: если человек стремится к тому, без чего он не может жить, — это такая же мечта, как и другие. Делать то единственное, чем жив человек, — мечта не только моя: миллионы людей мечтают об этом! Это не звезда на небе, но… Не надо скоморошничать, Рая…

— Довольно!.. Я не хочу дальше ехать в метро — мне жарко.

Вышли на станции «Маяковская». Рая молчала. Молчал и Романов.

Шли по улице Горького вдоль высоких, ярко освещенных витрин магазинов. Деревья были пестрые, листва сворачивалась, опадала. Было начало осени. Воздух был свежий. Огни люминесцентных ламп заливали улицу светом. Было шумно от резиновых колес, шипящих на асфальте, гула моторов, от голосов и шаркающих подошв.

— Подержи сумочку, — сказала Рая, — я поправлю волосы…

Она отыскала в витрине магазина свое отражение: не могла пройти мимо темного стекла, зеркала, где бы они ни встретились, мимо витрины, чтоб не взглянуть на себя — поправить волосы, платье.

— Хорошо. — Она отобрала у Романова сумочку. — Почему тебя всегда тянет на Клязьминское водохранилище, а не на Москву-реку куда-нибудь?

— Та-а-ак, — протянул Романов, поняв, к чему разговор клонится. — В Москве есть где отдохнуть, сосредоточена политическая, хозяйственная, культурная жизнь страны. Я люблю Москву. Но я шахтер…

— Все равно. Мы семь лет прожили в Донбассе. Вспомни. Ветер подует с шахты — дышать нечем; угольная пыль садится не только на занавески, но и в суп, ты белых сорочек не носил. Осенью и весной без резиновых сапог а поселке не пройти. В магазинах толчея. Захочешь посмотреть новый фильм, до центра нужно семь верст киселя хлебать, и все переулками. Останови такси — мне холодно. Почему ты не взял мой плащ?

Сели в такси. Машина устремилась в сторону Белорусского.

— Начистоту, Рая?

— Начистоту.

— Ты извиваешься, как змея…

— Романов! Это еще ничего не значит, что я твоя жена. Я женщина и хочу…

— Ты слишком многого хочешь последнее время, Рая Ты становишься жадной. Мелкие радости жизни для тебя становятся дороже, если они твои… Ты научилась забывать о товарище, когда и от тебя зависит его судьба. За три года жизни в Москве мне пришлось хлебнуть столько, что другому за всю жизнь не светит. Я хлебал молча, Рая, ты даже не знала об этом. Я хлебал ради тебя…

Рая попросила шофера остановиться у моста через железную дорогу. Романов полез в карман за деньгами Рая достала из сумочки десятку и сунула ему в руку:

— Можешь не шиковать, Санька. А то опять из командировки будешь звонить и слать телеграммы, чтоб я выслала денег.

Романов протянул деньги шоферу, догнал Раю. Прошли мост, перебежали под красный свет на бульвар Ленинградского проспекта.

— Я не знаю, Романов. Может быть, это и правда, что я сделалась жадной на мелкие радости. Я ходила с Юркой, а потом кормила его грудью. Ходила с Анюткой, кормила… училась, помогала тебе. Потом — работа, горшки, кастрюли, стирка. Здесь ты сам видел: клиника не леденец. И в институте… У меня даже волосы реже стали. Я и Москву-то по-настоящему не видела за эти три года, как мы живем здесь. Я девочкой была — больше видела. Может, это и правда, что я сделалась жадной на мелкие радости. Но сколько у меня их было, Романов? Много ли их теперь?.. А ты поцеловать меня забываешь когда приезжаешь из командировки, приходишь с работы. Я не жалею себя: стараюсь, чтоб нам было хорошо — тебе, мне, детям. А ты… Не трогай меня на улице. Пусти!.. Не нужны мне твои подачки… как нищенке! О таком не надо забывать самому, а не ждать, чтоб напоминали. Я еще, слава богу, молодая женщина, и кожа у меня еще не высохла… хоть ты и вспоминаешь, что жену нужно поцеловать, когда забираешься к ней под одеяло. Не хочу я твоих подачек, Романов. Пу-у-усти, тебе говорят!..

Рая расплакалась. Романов боялся прикоснуться к ней, молчал: она могла закатить и истерику в таком состоянии. А на скамейках бульвара сидели люди, шли навстречу и обгоняли. Получалось так, что весь разговор, из-за которого Романова понесло к Замоскворечью, пошел насмарку. Рая уходила, уходила от этого разговора — спряталась теперь за слезы. Теперь бесполезно было с ней разговаривать: она все равно все перевернет на свой лад и будет еще злее оплакивать свою незаметно «убежавшую молодость», которую она «без остатка отдала Романову, детям», а Романов готов испортить ей и большую радость: Раю приняли в партию, предложили место преподавателя в институте — на кафедре госпитальной хирургии, которой заведовал профессор Курин.

Утром Романов подкараулил Раю, когда она лишь открыла глаза.

— Поговорим? — сказал он.

— Мне хочется спать, — был ответ.

— Через три часа я улетаю на две недели — выспишься.

— Тогда слушай меня, Санька, — сказала она. — Я не хочу уезжать из Москвы.

— Это нечестно, Рая. Когда мы ехали в Москву, ты говорила, поработаешь два-три года с Куриным в клинике — и все: можно ехать…

— Врешь!

— Тише, детей разбудишь.

— Все равно врешь. Я не говорила, что после этого мы поедем из Москвы. Не говорила!

— Тише. Об этом прямого разговора не было. Но то, что мы уедем из Москвы, подразумевалось. А ты теперь в институт…

— Я не подразумевала, Романов. Мы ехали в Москву — ты говорил, что два-три года продержишься. Ты держался, когда работал в «Метрострое». Теперь тебе многие завидуют — твоей работе.

— Завидуют, кому все равно, что делать… лишь бы за воротник не капало и не вытурили из Москвы. Я инженер-угольщик, а не чеховская Душечка. Производственник…

— Я уехала за тобой в Донбасс, ты уехал, за мной в Москву. Все. Мы квиты. Начнем сначала.

— Это недозволенные приемы, Рая! Мы говорим о другом.

— Нет другого. Есть то, что есть: ты и я. Ты хочешь уехать из Москвы, я не хочу уезжать из Москвы. Кто-то из нас должен уступить. Чем тебе Москва стоит поперек дороги?

— Но я шахтер…

— Иди в «Метрострой».

— Я угольщик. Мое место в шахте. У каменного угля. Я шахтер, Рая, а не ракушка, которой все равно, к какому кораблю присосаться, лишь бы перевез через море. Шахтер. Понимаешь?

— А я теперь не только хирург, но и преподаватель. Мне надо теперь хотя бы год поработать, чтоб закрепить специальность. Я не хочу уезжать из Москвы!

— Значит, мне придется уехать одному.

— Если ты живешь только для себя… если для тебя безразличны жена и дети… Не мешай мне спать!

— Тише, тебе говорят! Ты сейчас думаешь не о детях и не обо мне…

— У меня сегодня сложная операция и лекция, Романов. Мне нужно выспаться… Ты не хочешь считаться с тем, что время идет… дети растут, жизнь меняется. Мы меняемся.

— Ты переменилась, Рая.

Она встала с кровати, свернула свою постель и ушла в столовую на диван.

Романов улетел в Кузбасс, не попрощавшись с Раей.

В самолете, пропускающем под крыльями тронутые осенним разноцветьем просторы России, Романов ненавидел Раю.

Был сентябрь. Романов должен был возвратиться из командировки в октябре. У детей начался учебный год. Какой отец, если у него есть работа и никто не неволит его, сорвет детей со школьной скамьи и потащится с ними, на зиму глядючи, искать свое единственно приемлемое место в жизни — морить жену и детей в сиротливых коридорах гостиниц и в столовых с залитыми скатертями.

В кемеровской неуютной гостинице, приткнувшейся к набережной Томи у эскитимского устья, Романов вдруг почувствовал тоску по детям, словно бы он уже потерял их. Многое было на стороне Раи. На Всекузбасском слете передовиков-механизаторов, в Прокопьевске, Романов, как и прежде бывало в командировках, заскучал по дому…